Три запрета Мейвин (СИ)

— Чего же вы хотите за помощь?

Спросила, и голос не дрогнул. Они обещали, что возьмут не больше, чем я способна отдать. Всё так. Но не окажется ли плата непосильной?

Они заговорили все враз, спеша и перебивая друг друга. Алчность принуждала их всё больше гримасничать и пританцовывать, придвигаться всё ближе.

— Отдай нам осеннее золото своих кос…

— Отдай нам весеннюю зелень глаз…

— Подари нам зимнюю белизну своей кожи…

— Подари нам летнюю сладость губ…

— И лебединый полёт поступи…

— И чистый ручей голоса…

— Отдай нам, Мейвин!

— Мне не жаль расстаться со своею красотой. Но без неё… разве нужна я буду Зимнему Королю?

На мои слова они отозвались шипением и свистом, и хриплым клёкотом — мешаниной ночных тревожных звуков, что порой доносится в заполуночное время, и человек не стремится вызнать, кто или что причиной этому шуму.

Не сразу поняла — так они смеялись моему сомнению, как славной шутке.

Они хватались за впалые животы, измаранными в ягодном соке пальцами растягивали рты, показывая чёрные языки, оттягивали к вискам и без того раскосые глаза.

— Глупая Мейвин! — кривлялись они, и колеблемый их суматохой вереск осыпал лепестки.

— Ты ничего не знаешь, Мейвин…

— Ничего!

— Да, вы говорите верно — я ничего не знаю, — согласилась безразлично. Я подошла к краю, за которым самая изощрённая насмешка бессильна была достать меня. — Забирайте, что вам желанно! И больше ничего не буду вам должна.

— Ты сказала…

— …мы услышали.

Я ничего не почувствовала, и во мне словно бы ничего не изменилось, но маленькие существа принялись весело приплясывать и бить в ладоши. А в следующий миг я вся вдруг замерцала. Сквозь кожу капельками проступало свечение, которое вспорхнуло серебристо-хрустальной пыльцой и ручейками устремилось к маленькому народцу, а те суетились, вереща и подпрыгивая, собирали порошок, подставляя ореховые скорлупки.

Они не упустили ни крупицы отданной мною красоты и убежали, радостно повизгивая и вертя в сжатых кулачках наполненные сияющей пыльцой жёлуди. До меня им уже не было дела.

Я терпеливо дождалась, покуда не прекратят раскачиваться потревоженные стебли вереска. И тогда позвала, словно бросаясь с головой в стылые зимние воды:

— Самайн…

***В преданиях сидхе действительно не могли лгать.

Правда, людей это всё равно ничему не учило…

Самайн

Странно было слышать голос — свой и не свой одновременно. Пропали певучие грудные ноты, что заставляли кровь мужчин течь быстрей, ноты, что переливались музыкой, под которую их сердца бились чаще и сильнее. Этот новый голос был похож на голос матушки, только молодой и усталый.

Тихий.

И я подумала, что звать нужно громче, иначе он не услышит. Что за глупость! Едино — потаённый ли шёпот, зычный ли крик — не пронзит расстояние в сотни полётов стрелы. И шёпот и крик обратятся тишиной для людского слуха.

Но тот, кого я ждала, уже который век как не был человеком.

— Самайн!

Молчание в ответ, лишь сокровенный разговор вереска.

«Даже если и услышал, он не отзовётся. Что я ему теперь?..» — нашёптывало отчаяние.

Отступить, уйти… Прожить то немногое, что мне отпущено, в отчем доме, скрасить, как умею, тоску родителей по старшим братьям… Если сумею вынести, дождаться их возвращения…

Но…

Видя приближенье смерти, не бросают пустяков. Прабабка знала, какие слова сказать мне последними.

«Он слишком сильно любил тебя», — уверила Орнат. Та самая Орнат, которая никогда и ни в чём не ошибалась. И я собралась было позвать в третий, последний раз.

Но то было излишним. Безмолвие нарушилось.

То, что я услышала, поначалу приняла за рокот приближающейся грозы.

И в самом деле, с северо-запада надвигалось тёмное облако. Но то была не гроза, а всадник, мчащий над холмами, по небу, как по земле. Изредка копыта алогривого коня почти касались вершин трав, и стебли не успевали примяться. Всадник летел наперегонки с ветром, и ветер отставал, никак не мог сомкнуть бесплотных пальцев на посеребрённой узде, стелился по текущей волнами траве, тянулся ухватиться за серебряное стремя… отступал, раздосадованный, обрывал листья падуба, тревожил мирный сон дерев. Обещался: нагонит. Когда-нибудь. В следующий раз.

У них — у всадника и ветра — довольно времени. Да только, кроме времени, пожалуй, больше ничего и нет…

Самайн уже близко. Так близко, что зрением охотницы различала льдистый звёздный отблеск в его глазах.

Как стремителен бег Охоты! Кто сумеет укрыться от неё? Не я…

А ночи уже стали холодней и дольше, ускоряясь в вечном коловращении. Приближая ту, когда заслышу в морозном воздухе звук рога, когда переступят за спиной мягкие лапы гончих… и я превращусь в загоняемую дичь, чтоб после недолгой агонии лишиться благого посмертия. Не увидеть Страны вечной радости, не встретить Орнат на вечноцветущих её долинах, не дождаться в веселии пиров и игр родителей и братьев, когда придёт их срок перейти на Ту Сторону… И никогда не возвратиться в земном младенце, чтоб прожить жизнь, быть может, более счастливую, чем эта.