Три запрета Мейвин (СИ)

Но следующие его слова заставили напрячься в тщетной попытке отстраниться, пусть даже это было неразумно.

— Если решила, что впереди лишь боль и страх, и надумала таким образом избавиться от выполнения обещанного, то знай: и меня тогда ничто не принудит помогать твоему королю. Своим бегством, пусть даже в смерть, ты разорвёшь наш договор.

Лишь молчание уберегло от глупости, от необдуманных, злых слов. В тот миг я почти ненавидела Самайна.

Но, даже тогда… границей пролегло это «почти».

Дивно было смотреть с недостижимой бескрылым созданиям высоты. «Это — моя страна», — твердила про себя, внушая эту веру, но увиденное казалось наворожённым, зыбким, словно не принадлежащим миру явному. Будто я уже перешла на Ту Сторону и не заметила этого.

Звёздным серебром мерцали ленты рек, причудливо громоздились скалы, и кое-где в изломанных очертаниях разыгравшимся воображением угадывался то суровый мужской профиль, то диковинное чудище, а то покинутый замок.

«Где мы теперь?» Самому легконогому скакуну не угнаться за конями сидхе, и рыба в воде, и птица в небесах не сравняется с ними в быстроте. Мы давно были за пределами Лейнстера. Даже и с высоты, чудесно преображающей привычный мир, всё чаще и явственней заметны были признаки разрухи и запустения. Поля скорбно причитали над неубранным зерном, иные и вовсе пустели пожжённой, вытоптанной землёй, точно язвами, выставленными напоказ. И вновь перемена — раскидистые купины шелестят беспечно, простёрши ветви.

Мы в Миде? Или уж в Коннахте, славном героями и мудрецами?

Огнегривый жеребец топтал небесные дороги, пролегавшие уже столь низко, что по ним могли бы скользить не одни зоркоглазые беркуты, но и скромные пичужки, и полёт замедлился, из чего я заключила, что цель наша близка.

Ясно виделись сложенные из крупного серого камня дома, крытые дёрном, точно построенные детьми для своих игр. Вот из одного, склонившись в дверях, появилась с плошкой в руках долговязая женщина, побрела к другому дому. Верно, не уважила, нерадивая, огонь в очаге, не поднесла вовремя пищи, вот и идёт теперь кланяться соседке, чтоб поделилась та очажным теплом. Соседка выглянула на стук, сощурилась на выцветающее небо.

Самайн укрыл меня полой плаща, серого, как скорый рассвет. В лицо мне порхнули снежинки, мазнул по щеке палый осенний лист.

— Они видят нас? — спросила, озираясь на женщин, превратившихся в крохотные фигурки — бывало, я лепила таких в детстве из речного песка или глины.

— Нет, — ответил Самайн, едва разомкнув губы, и едва ли хотел прибавить к этому хоть слово, но отчего-то решил иначе. — Для них мы неотличимы от ночи, ветра, облаков. В истинном обличье мы являемся им лишь в ночь Зимних Костров, три ночи до неё и три после. Чем ближе к этому сроку, тем явственней наши тени, слышнее голоса. Не всем дана способность заглядывать на Ту Сторону, Мейвин.

— Никто не спрашивал меня, хочу ли для себя вещее зрение, — отмолвила с горечью. — Как знать, не лучше ль было родиться вовсе незрячей!

На это он ничего не ответил, лишь пустил коня серой неясытью, падающей с небес.

Я видела поля, на которых и до войны никто не сеял; дороги, по которым никто не ходил; останки человеческого жилья, покинутого долгое время назад и вспять отвоёванного природой. А вскоре — ибо полёт наш был стремительней прежнего — взору моему открылась и причина здешнего запустения.

Прямо под нами вырастал старинный курган, поражающий величиной. Те, кто насыпал холм, не жалели сил — пусть издали виден будет холодный приют. Курган порос крестовником, тёрном и боярышником — всё колдовские травы.

— Не бойся, — сказал Самайн, до боли прижимая меня к себе, а в следующий миг мы камнем рухнули вниз.

Здесь — анахронизм. Стремена, как восточное изобретение, стали известны только в христианизированной Ирландии.

Сидхен

Всё произошло настолько стремительно, что и без предостережения не успела испугаться, да и изумление пересилило страх. Под копытами волшебного жеребца расплетались нити трав, комьями из-под подков разбивалась земля; своим полётом-падением мы прорывали ткань времени и завесу миров.

Когда всё прекратилось, я отняла лицо от плеча спутника.

С невыразимой тоской он смотрел вдаль и в никуда. На наши головы, медленно кружась, опускался невесомый снежный покров, выбеляя пряди — чёрные и рыжие, делая их одинаково седыми, цвета горечи и невзгод.

Не было видно неба, в холодных объятьях оно слилось воедино со снежной долиной. Всюду, куда ни обратишь взгляд, — мёртвая белизна, в которой нет ничего. И ни отклика, ни звука: лишь шорох падающих снежинок, лишь песнь заплутавшего ветра… песнь без начала и конца, без слов и мелодии. И наши голоса теряются в этой тишине, в мягких ладонях их относит в белое небо метель.

— Это — мой мир, — тихо произнёс Самайн, обводя бесприютным взглядом свои владения.

Глаза словно припорошены горьким пеплом, горечь притаилась в уголках. К его ресницам льнут, не тая, снежинки.

— Он прекрасен. — И я говорила правду.