Три запрета Мейвин (СИ)

Очертания дивного чертога текли, искажались, как лёд на солнце. Сколько ни вглядывалась, не могла приметить ни ворот, ни окон — всё было обманно, зыбко… точно во сне, когда чем пристальней смотришь, тем меньше видишь. Так и эта волшебная обитель вобрала в себя десятки сотен строений, каждое из которых было прекрасно, не будучи ни одним из них и, быть может, ничем вовсе.

Из мерцающей дымки являлись то расписанные золотом по серебру ворота, в которые въехали бы три колесницы в ряд, не соприкоснувшись бортами, то стены, столь искусно изображающие богов и героев былых сражений, что, казалось, можно было расслышать яростный клич и бряцанье оружия. Но битву сменяло видение вечно юного Энгуса, в тот миг, когда он должен был угадать свою возлюбленную под белым оперением среди лебединой стаи. Наваждение прекрасно, но вот уже выезжает на забаву кавалькада дивных всадников на конях, что спят на песчаном дне и резвятся среди глубинных течений с уздой из водорослей на длинных гибких шеях. Всадники красуются богатыми ниспадающими одеяниями, узорными обручами на длинных волосах. Их лица тонки и надменны, глаза печальны и стары. За тонкие пояса с золотой насечкой по соседству с охотничьими ножами заткнуты флейты. Я не успеваю разглядеть всю свиту князя-сидхе: чертог вновь плавится под взглядом. Предстаёт, весь облитый льдистым сияньем, принимая вид строгий, почти мрачный.

Понуждаю себя ничему более не удивляться, ведь мир Самайна не чета тому, что был привычен мне с рождения, а значит, следует принимать всё, происходящее вокруг, как данность, если не хочу провести весь оговорённый срок зачарованным созерцателем.

Кстати вспомнилось, кем я вошла в сидхен. Не госпожой или возлюбленной — покорной служанкой. Разве не в этом я обещалась Самайну?

В этом.

Вот только служанок не кутают от холода в плащ с хозяйского плеча. Не поддерживают, оберегая от неловкого шага. И уж точно не носят на руках.

Хороша ж я буду, объявившись в хозяйском доме, как молодая жена!

— Отпусти, — тихо попросила, отводя взгляд. — Дальше пойду сама.

Самайн молча повиновался.

Я принудила себя поклониться. Неловким вышел тот поклон. Ещё бы: для той, которой куда как привычней было видеть перед собой согнутые спины, но не склонять собственной головы.

— Зачем ты это сделала? — хмуро спросил Самайн.

— Зачем?.. — сумрачно отозвалась я. — Затем что клялась служить тебе…

Он отрывисто засмеялся, опускаясь на колени в снег. Глядя снизу вверх отчаянными глазами.

— Тебе — служить — мне? Это я — твой слуга. Моя королева…

Я попятилась, яростно качая головой. Я ничего не понимала. Ничего!

— Ненавижу тебя! — выдохнула, немея губами. Слова стыли на ветру; меня колотило, точно в лихоманке. — За какое зло мучаешь? Что за обиду причинила тебе, раз ты обнимаешь одной рукой, а другой отталкиваешь?

— Разве честно требовать правды у того, кто не имеет права солгать? — отвечал он, кривя рот в болезненной усмешке.

* * *

В ледяной чертог я вошла прежде хозяина. Да что там — вошла! Вбежала, точно за мною неслась вся свора гончих Охоты. Спасаясь… от себя, от шевельнувшегося, точно осколок в ране, чувства. Того, что убивала в себе, того, что убивало меня…

Но от этой-то напасти не укроешься даже в зачарованных холмах.

Я плутала, как путающая следы лиса, и роскошное убранство сменялось перед глазами. В своём беге, а вернее — трусливом бегстве — не встретила ни единого существа, хотя подозревала, что обитатели чертога попросту не пожелали быть увиденными. Молчаливое моё желание сбылось — меня никто не искал.

Я сбавляла шаг, не только потому, что помалу успокоилась и осознала тщету своих метаний, но отчасти от того, что волнение и бег не прошли даром. Наконец, когда болезненная слабость сделалась непереносимой, вошла в одну из дверей, ту, что оказалась ближе.

Угадала ли я, или дивный чертог угадал желание гостьи, но очутилась я в просторных покоях, столь роскошно убранных, что в них, верно, не отказалась бы переночевать и королева… и говорю я не о королеве в Таре, но о госпоже дивного народа.

Широкое ложе было мягко, как облако, и укрыто пологом из самых безмятежных снов, а застелено тканями тонкими, как паутина, и нежнее, чем пух тополей. Окна были забраны льдом, таким прозрачным, что всё виделось насквозь, лишь по каёмке украшено морозными узорами. Странным образом, зрелище вьюжных сумерек успокаивало. Ложе было застелено богатыми зимними шкурами, другие шкуры, белоснежно-белые, серебристо-стальные, чёрные — висели на стенах, лежали, небрежно брошенные на пол. Полумрак разбавляли порхающие светлячки, которые стайкой следовали за мной, точно нарочно освещая путь.