Три запрета Мейвин (СИ)

В который уж раз это кажется невероятным, но привыкшая быть охотницей сама оказывается застигнутой врасплох. Впрочем, никому, кроме него, не удавалось застать меня — вот так, растерянной, изумлённой встречей, что случилась прежде ожидания. Так естественно обратить ярость в страсть.

Смежаю веки, позволяя себе превратиться из охотницы в жертву — только на миг, только с ним. То, что происходит между нами, быть может, лишь со стороны похоже на любовную игру. Но из тех пут, что только кажутся объятьями, не вырваться и силой. Да и решись я на это, расплачусь болью, — он в совершенстве постиг воинское умение, у него и впрямь были хорошие учителя. Мало того, он знает, что тело — инструмент, вроде свирели, и умеет играть на нём, как заблагорассудится.

Преследование — и нападение. Разве видел кто такую королеву Коннахта — беспомощно-покорную, прижатую к камню стены жёстким мужским телом? Если бы да, человек этот прожил бы недолго — ровно столько, чтоб не успеть ни с кем поделиться непредназначенным ему знанием.

В полумраке тихой галереи тают отголоски чужого веселья, размываются серо-синим отсветы далёких огней. Он медленно склоняется ко мне. Неулыбчивые губы сжаты в чёткую линию, даже призрачная пляска теней не властна смягчить черт холодного и красивого лица.

«Так ли уж безукоризненно верна была супругу твоя матушка-княгиня? Не убегала ли тайком туда, где растут вместе дуб, ясень и терновник? Туда, где повстречал её статный нелюдь с очами цвета серебра?»

Покорно принимаю его поцелуи, что жгут меня, как железо — сидхе. Отвечаю на жестокую ласку… чтобы в следующий миг впиться зубами, с тем же пылом, с каким целовала, и отшатываюсь.

Ладонью он утирает кровь с искусанных губ. Мы оба дышим, как после поединка, и жжём друг друга ненавидящими глазами.

— Где она?! — смеюсь хрипло. Алый развод на бледной щеке кажется чёрным в неверном свете. — Та, другая?..

Он скалится в ответ. Серебро глаз обращается холодным железом, и жжёт, жжёт…

— Нет никакой другой. А говорят, сидхе неведома ревность…

— Лишь для тех, кто более им не нужен!

— Вот как…

Замахиваюсь — стереть эту усмешку! Он перехватывает руку; шиплю кошкой:

— Тогда почему тебя не было на пире?

— Не думаю, что мне удастся повторить эти лживые ужимки. Или мало тебе тех, кто слагает восхваления твоей красоте и мудрому правлению, кто рубит головы, выкрикивая твоё имя?

— О да, от тебя я не слышала ни единого приветного слова!

Он и впрямь никогда не посвящал мне звучных строк, не затевал поединков в мою честь.

Он отдал ради меня неизмеримо большее. Но этого я ему никогда не скажу.

— И не услышишь. — В его глазах зажигается факельный отблеск, холодное железо становится расплавленной сталью. — Ты не заслуживаешь добрых слов, королева.

Чувствую, как гримаса досады искажает моё лицо, и кривятся губы, обнажая ряд стиснутых зубов.

Что ж, и это не ново. Но мы всё продолжаем вести игру, изведав которую, любой поединок кажется мне пресным развлечением.

— Раз так я плоха… зачем же ты здесь?

Мы друг напротив друга, сплетясь в жестоких объятьях, как неверные отражения. И красивое лицо так же кривится, словно в беззвучном крике боли.

— Зачем? — коротко засмеялся, точно крикнул ворон. — И сам не знаю! Я верил, что сумею остановить тебя, вразумить… проклятье! Увидел тебя, и рука дрогнула, опускаясь. Подумал тогда: боги, ведь не может зло заключаться в такой красоте! Подумал: враги оговорили, оклеветали, я и сам обманулся вслед… Но нет — не зло в тебе, сама тьма. Берегись, Мейв, пока она в тебе, но когда-нибудь она поглотит тебя.

Я верил прежде, что сумею освободить тебя от тьмы. Теперь уж ни во что не верю… Люблю тебя… и ненавижу!

Я мучительно раздваивалась, точно казнимая. Я была королевой Коннахта, но была и дочерью Лири и Граньи, родившейся двадцать лет тому на востоке Лейнстера. Я помнила ту жизнь, кою привыкла почитать своею, прежде единственно известную мне жизнь… но в стройный ряд любовно хранимых воспоминаний врывалась, нарушая выверенный узор, память жизни иной, до того представимой лишь по сагам, да по рассказам Самайна. Жизни, окрашенной в золотой и кровавый, знающей гром великих побед и жар великой любви. Жизни, обращённой в прах, ценой собственных же усилий, путём собственных устремлений…

Я хочу сказать Самайну, как люблю его, за одну эту любовь, за боль и отчаянье, за пепел веры. Хочу коснуться лица, но остаюсь во власти королевы, а она — она молчит, потому что не научена тем словам, что сами рождаются из моего сердца. Её руки сжаты, потому что привычны раздавать удары, но не дарить тепло прикосновений. В самом средоточии её души теплятся чувства, что сродни моим, но она не умеет их понять: так несхожи они с теми, что каждодневно правят ею, так слабы они, задушенные тьмой, что клубится в ней чёрным дымом, и голос их далёк и почти неслышим. Она смятена и обезоружена, внимая их шёпоту. Наученная читать знаки судеб, она бессильна прочесть своё же сердце, гордое до жестокости.