Три запрета Мейвин (СИ)

…Разумные соратники советовали добить раненого врага, и нельзя сказать, что их опасение не было оправданно: они видели, как, неистовый и неуязвимый, северный князь прорубился к их золотой королеве, сквозь многие ряды воинов, как сквозь болотную осоку.

Но я и тогда осталась верна правилу поступать по-своему. Восхищённая ли боевым искусством, сама с отроческих лет приученная сражаться, ощутила уважение к достойному противнику… или то было безрассудство, достойное детей и заносчивых глупцов дерзновение приблизить к себе опасность, поиграть с диким зверем, так, чтобы клыки смыкались в пяди от беззащитной руки? Безрассудство в очередной раз доказать себе собственную исключительность, укротить стихию? А может, то было очарование красотой, неизъяснимо потусторонней, сумрачной, что столь редко рождается в этом мире, и даже мнящая себя всесильной королева Коннахта тогда почувствовала себя не вправе прежде срока лишить мир этой красоты?

Тогда я употребила всё своё искусство, прибегла ко всей известной мне ворожбе, исправляя последствия собственного поступка. Уладский князь должен был умереть, но я не позволила ему, дни и ночи проводя рядом, урывая каждое свободное мгновение — а их, видят боги, не так много в распоряжении королевы. Никто из ближников не посмел бы назвать королеву безумной, но и я не ослепла, чтоб не видеть их недоумение, а то и осуждение. Слишком много сил я тратила на собственного врага, но преимущество королевы — в праве потакать своим желаниям, пока ей это, разумеется, прощают, пока, несмотря ни на что, она обладает достаточной властью, чтобы за нею признавали это право.

Я не вполне понимала причин, но для того чтобы поступать так, как мне хочется, я далеко не всегда задавалась вопросами. Достаточно одного моего желания: я так хочу! В желании этом вовсе не было смысла, потому что я, казалось, уже давно убедилась в никчёмности мужского племени, в пустоте, коей оборачиваются любые посулы.

…Помню то ликование, когда раненый открыл невозможные свои глаза. Обведённые углём ресниц, они были серебряными зеркалами, что отражали, незамутнённо, лезвийно-ясно, — ненависть.

Самую чистую, самую честную — всегда одну лишь ненависть.

Мне следовало разъяриться на столь откровенное проявление неблагодарности, тем более досадное, что я не столь часто оказывала кому бы то ни было подобные услуги, а вернее сказать, не оказывала никому и никогда. Ярость пересиливала благоразумие, велела уничтожить собственные труды, растравить раны, чтобы ненависть хотя бы замутилась болью.

Но я сумела смирить себя: редкий случай, когда я оказалась глуха к воплям гнева. Тогда я сладко улыбнулась пленнику, так сладко, словно бы с губ моих сочился отравленный мёд. Люди не солгут, я с честью носила своё имя… Тогда я приняла вызов, брошенный столь откровенно, столь дерзко. Привыкшая всегда и во всём побеждать, я не могла не принять его: это означало бы поражение, и я знала это. Я не простила бы себе поражение, не забыла бы этого.

Я привыкла покорять. Земли, людей, животных, магию. Я всегда добивалась своего. И если я пожелала себе красавца-северянина, что, сам того не ведая, взволновал меня серебряной ненавистью взгляда, у него нет иного выбора, кроме как стать моим.

Тогда он связан был путами. Я поклялась, что опутаю его без оков.

Я поклялась, что изгоню ненависть из его глаз.

Я всегда добивалась своего.

И однажды, заглянув в серебряные зеркала, увидела отражённую в них любовь.

Это была моя победа.

Но ненависть не исчезла. Его не умершая ненависть ко мне. Его рождённая ненависть… к себе.

Это было моё поражение…

Тёмная каёмка вдоль лезвия гасит лунный свет. Провожу по губам. Сладкая. Почему его кровь такая сладкая?

Отбрасываю нож, как живое опасное существо. Сталь с высоким звоном ударяется о камень стены, звук падения тонет в устлавших пол шкурах.

— Мне следовало убить тебя прежде… потому что теперь это превыше моих сил.

Он вскидывает голову, ловя мой взгляд. Усмехаюсь его неверию.

Как же, кровавая королева Коннахта. Не пристали ей такие признания.

Королева-ведьма, королева-убийца, королева-распутница. Словно бы чужая мысль принуждает замереть на миг: верно, немного радости любить такую.

Он кажется таким невозможным, нездешним, точно созданным из ночи и звёзд, из лунного света. Таким недостижимым, ускользающим, как сон, что поутру растает. И я понимаю, что больше всего хочу: пусть он не исчезнет. Пусть исчезнет всё: богатство, слава, победы… а он, он — останется.

Впервые за все мои ночи мне страшно встретить рассвет в одиночестве.

Приближаюсь к лицу, касаюсь губ дыханием. Пока только дыханием.

Обвожу резные черты кончиками пальцев, так, что можно ощутить исходящее от кожи тепло, но не коснуться.

Наконец, твёрдая линия рта смягчилась, дрогнула. Нет, милый, не спеши, ещё рано. Медленно отклоняюсь и почти слышу разочарованный вздох.

Он угадывает очередное движение, и сердце под моей ладонью помимо воли выдаёт его, не более чем на миг изменив ровному ритму. Меж полусмеженных ресниц плещется расплавленное серебро.