Три запрета Мейвин (СИ)

Корона моих волос распущена его руками, и потоки золота растекаются по его груди, животу и бёдрам.

Накрываю ласковыми губами рану. Мои губы без слов просят прощения за причинённую боль. Спроси я тебя теперь, что бы ты ответил: разве не может боль быть сладкой?

Ток твоей крови отвечает моим губам.

Языком стираю ручеёк, тонкой чертой пересёкший грудь и живот, слизываю, как брусничный сок, с каждого выступа и впадины тела мужчины, молодого и не утратившего юношеского изящества и гибкости, но закалённого в огне и крови, достигшего вершины красоты и силы.

Всего лишь прикасаясь к нему, испытываю удовольствие, которого иные не могли доставить самыми изощрёнными ласками. Он не притрагивается ко мне и не двигается сам, но опыт позволяет чувствовать звенящее в нём напряжение. Он точно тисовый лук, и я озорно гадаю, когда выйдет предел его терпению.

Он замер, чуть отклонившись назад, точно совершенное в своей соразмерной сияющей красоте изваяние, и, выдавая кипящий пламень жизни, лишь сжимаются пальцы, сминая в горсти простыни. Откинутые со лба и висков пряди открывают лицо, словно бы самим Лугом высеченное изо льда, наполненного звёздным светом, и влажно мерцают два осколка мрака.

Победно улыбаюсь, когда сквозь стиснутые зубы вырывается приглушённый стон.

Гордый. Упрямый.

Любимый.

Мой.

Приподымаюсь, скользя по окаменевшим мышцам болезненно чуткой грудью. Мои поднявшиеся в требовательном жесте руки оплетают его шею и плечи ядовитыми лозами.

С мгновенье он молча смотрит на меня невозможно чёрными глазами, в которых мечется та же голодная пустота, что повелевает и молит из глуби моего естества: «Приди, наполни меня собою, наполни до краёв своим пламенем, не оставь изнывать, пустой, холодной!»

И он яростно откликается на призыв. Лёд раскалывает долго сдерживаемый огонь. Сильные руки вжимают меня в жёсткое распалённое тело; губы, жестокие, несытые, сминают цветущий шиповник моего рта.

Не обладание, наказание собой. Все наши ночи — не томная нега любовников, вино и мёд.

Они — продолжение поединка вновь и вновь сходящихся врагов. Кровь и яд.

Это не может длиться вечно, — согласны чутьё и опыт. Всякая битва должна завершиться — победой или поражением, когда не приемлют перемирие, — увещевает рассудок, слабеющий по вине князя-колдуна.

Но как быть, когда любой исход сулит пораженье для обоих?..

С ним одним хочу быть покорной. С ним одним могу быть ласковой. Подчиняясь настойчивой и бережной силе рук, опускаюсь на его бёдра. И, более не сдерживаемое, ликование криком вырывается из груди.

С запёкшихся кровавыми трещинками, искусанных губ слетает возглас:

— Мейв…

…Выдираюсь прочь из охваченного любовной лихорадкой тела, прочь из той ночи, что столетья назад спалил рассвет…

Кричу без крика: «Я — Мейвин! Мейвин из Лейнстера, дочь Лири и Граньи!» Мне необходимо помнить это, чтобы не потерять себя, расщепленной, расколотой, не оставить душу блуждать вдали от опустевшего, животно-безмысленного тела.

Бьюсь, проклинаю и плачу в протестующем негодовании: «Эта женщина безумна! Эта женщина — не я! Не может быть мною!»

«Ты права и ты ошибаешься, — лукаво подмигивает знание. — Она не была тобою. Но ты — это и она тоже».

«Нет! Не хочу быть ею! Пусть это прекратится!

Пожалуйста!..»

Но в плену воспоминаний не считаются с моими желаниями. И потому — падаю, падаю в безумство былой любви… извиваться расплавленным телом… задыхаясь, изнемогая от неведомой прежде нужды, льнуть к источнику губ, хмельно-отравленному, целительно-убивающему. Лезвийно-больно, медвяно-сладко видеть любимое лицо, изменённое страстью.

Он со мною… и не со мной.

Моё сознание разлетается на осколки и рассеивается среди предрассветных звёзд…

Кровавая королева

Постели нам недостало, лежим на полу, на груде сбитых, смятых шкур, раскинувшись, сплетясь телами так, что, казалось, не разъять. И что-то, бывшее внутри, расправившее огнистые, ветряные крылья, возвращается в клеть груди, но она более не тесна. Наши дыхания выравниваются, утихают. Там, где голодно выла пустота и искрами расплёскивалось пламя, тлеют угли страсти. Тлеют, не угасая.

Вдыхая чистый жар мужского тела и запах свежей близости, сонно шепчу:

— Золотая или кровавая… я твоя.

Он отрешённо смотрит сквозь, в упрямо не тающую тьму под сводом.

— Сейчас — да.

Упоительная усталость превратила плоть и кости в податливый воск. Рассвет вкрадчиво-необоримой властью своей смягчил все очертания и краски, но с резного тонкого лица уже истёрлись следы недавней страсти. Он вновь отдалился, заключившись в себе, и даже рассветное сияние отражается от него, не согревая черт. Упрямец.

Понимаю: ему легче убедить себя в том, что в любой день и миг королева отвергнет его, заменив другим, как поступала с иными много раз прежде. Но моей щеке так удобно лежать в выемке плеча, моё успокоенное тело устроилось в объятиях так естественно, будто они были мне предназначены. Я чувствую себя завершённой, полной, умиротворённой, и нет сил и охоты омрачать редкие минуты единения очередным витком неразрешимого спора. Чуть повернув голову, мягко целую тёплую кожу и смежаю ресницы.