Три жизни Красина

6 ноября посол Франции в Лондоне — де Флерио явился с визитом к советскому послу. Это был визит вежливости. Флерио счёл возможным лично поздравить Красина с национальным праздником — 9-й годовщиной русской революции. Они обменялись рукопожатиями. Рука Красина была горячая. Глаза влажно блестели. Французский посол понял — Красину нездоровится. Что же, тем лучше — визит будет коротким. Посол поспешил откланяться.

Леонид Борисович уже не слышал, как закрылась дверь за визитёром...

Он очнулся в своей спальне. Была ночь. Его лихорадило. Голова горела. У постели сидела Любовь Васильевна. Красин хотел остаться один. И он прикрыл глаза. Что-то поплыло перед ним. Быстрее, быстрее... Сердце стучало тяжело, с перебоями...

«Надо уснуть... Надо уснуть...» — приказывал себе Леонид Борисович. И уснул.

Утром, в день праздника, Красин почувствовал, что ему легче. Хотел встать. Но обнаружил, что вместо Любовь Васильевны в его спальне находится какой-то господин, чрезвычайно респектабельного вида. И только белый халат, накинутый поверх отлично сшитого смокинга, выдавал в нём врача.

Заметив, что Красин открыл глаза, господин представился:

— Лорд Даусон — врач короля!..

Леонид Борисович даже приподнялся в кровати. Но ничего не сказал. В глазах мелькнули озорные смешинки. Лорд немного смутился, пожалуй, он действительно поспешил заявить о своём звании и титуле. Ведь перед ним «красный посол», комиссар — вряд ли его проймёшь этим — «врач короля»...

Но Красин действительно чувствовал себя значительно лучше. Если бы не этот королевский эскулап, то он, пользуясь отсутствием Любовь Васильевны, пожалуй, и встал бы. Ведь сегодня такой день!

Между тем Даусон внимательно выслушал Красина, познакомился с историей его болезни.

— Простите, сэр, — Леонид Борисович взял из рук врача «скорбные листки», — я имею смелость утверждать, что лучше объясню симптомы моей болезни, нежели эти записи...

И к удивлению Даусона, Красин в мельчайших деталях, языком профессионала-врача описал свою болезнь, привёл на память данные анализов. Врач короля был поражён. Он понимал, что посла уже ничто не спасёт от смерти, и она наступит скоро, очень скоро. Понимал он и то, что больной не заблуждается относительно своего недуга. Но какое мужество, какая внутренняя собранность! У него хватает выдержки мило шутить!

Они разговорились. Наверное, «врач короля» совершил профессиональный проступок — больному не следовало так много говорить. Но, право, посол так живо, так интересно рассказывает, так умён, образован, что врач забыл, где он находится. Слушать Красина — наслаждение.

Они расстались, довольные друг другом.

Красин уснул. А когда снова открыл глаза, был уже вечер. Утомлённая ночным бодрствованием, Любовь Васильевна дремала в кресле.

Леонид Борисович поднялся. Сел на кровати. Как будто ничего, и голова не кружится. Он тихо, чтобы не разбудить Любовь Васильевну, оделся. Сегодня вечером в посольстве состоится торжественное собрание. Он чувствует себя вполне прилично и сможет пойти.

Красин взглянул на часы. Ого, уже семь! Сейчас там, в нижнем зале, начнут. Красин вышел на лестницу. До него донёсся сдержанный шум голосов. Потом вдруг всё стихло.

И полилась мелодия «Интернационала»...

Он стоял на лестнице и слушал. Слушал! Он знал, что слышит «Интернационал» в последний раз. Когда оркестр, немного затягивая, доиграл заключительные фразы гимна, Леонид Борисович с трудом подавил в себе желание крикнуть туда, вниз: «Сыграйте ещё!»

Он не спустился в зал.

Разбуженная музыкой, Любовь Васильевна увидела пустую постель, всё поняла. Кинулась на лестницу, чтобы бежать на собрание, увести этого безумного человека. И нашла его на площадке.

Красин слушал. У него было такое лицо, что Любовь Васильевна не в силах была и слова сказать.

Ещё один ноябрь сочился дождями. Их сменяли туманы. Красина душил лондонский «смок». От него не было спасения. Когда становилось легче, Леонид Борисович вызывал стенографистку, диктовал письма в Москву. Потом впадал в забытьё. У него поднималась температура, и он бредил. Что-то приказывал, вёл с кем-то деловые разговоры.

Каждый раз после обморока сознание возвращалось всё с большим и большим трудом.

Консилиум врачей послал в Москву секретное донесение, свой приговор — Красину осталось жить не более 2–3 месяцев. Но Леонид Борисович знал: врачи ошибаются, он вряд ли переживёт этот свой последний ноябрь.

И он спешил. Он требовал, чтобы ему чаще делали инъекции препарата железа. Они немного помогали. И тогда он вызывал сотрудников и, как прежде, выслушивал их доклады, отдавал распоряжения.

Ночи были страшнее всего. Ночами он не спал, время от времени терял сознание. Потом думал. Вспоминал.

Ещё недавно он писал Луначарскому, что надоело ему бродяжничать по свету. И так хочется в Россию, в Москву.

А там, в Москве, поди, уже выпал снег. Вкусно пахнёт русский снег! Особенно в Сибири. И вспоминались сибирские степи. Этот бескрайний простор. Он всегда любил степь... А сугробы Финляндии!.. Он слышит весёлый смех своих маленьких девочек. Они барахтаются в снегу...