Три жизни Красина

Стоит ли, сидя в тюрьме, философствовать о тюремных ранжирах? Ведь ему только что приснился какой-то ласковый сон. Именно ласковый. Но сны забываются мгновенно, и если больше ни о чём не можешь думать, и если хочется досмотреть прерванный сон, то полежи тихо-тихо. Вызови из темноты милые образы. Они придут. Обязательно придут.

Люба! Какие причудливые зигзаги иногда выписывает любовь! Хотя об этом тоже не хочется думать. Лучше о первой встрече. Честное слово, он забыл самую-самую первую. Право, забыл! Это плохо. Что-то начинает пошаливать так великолепно натренированная память.

Хотя, если по порядку...

До высылки в Казань он с Любой знаком не был? Не был!

Из Казани вернулся сравнительно скоро. Собственно, вернулся — не то слово. Его и брата вернули, «простили». Не без помощи друзей и профессоров института, конечно.

Ужели и правда в нём всегда были задатки хорошего инженера.

Какой-то внутренний голос прямо из тюремной тишины спросил с ехидцей: «А ты считаешь себя хорошим?..» Шут его знает! Пока как-то не пришлось поработать только инженером, отдать технике всего себя.

Ну вот, и снова отвлёкся.

Значит, вернулся в Петербург, вернулся к учёбе. Вернулся и к... революционной работе? Громко сказано, ведь пока это были просто студенческие, протестантские «шкоды». Только вступив в Технологическом в социал-демократическую группу Бруснева, стал втайне и с гордостью называть себя революционером.

Двадцать лет тогда едва ему минуло. И конечно же, был он ещё розовеньким щенком. Хотя уже и уверовал в единственную правоту марксизма. А ведь хотелось выкинуть что-либо этакое... Ну, пострелять немного, что ли? Помнится, образ Александра Ульянова, как икону, носил в сердце.

Стрелять не пришлось. Пришлось совсем иными, хотя и не менее опасными делами заняться. Вести кружок рабочих-ткачей на Обводном канале.

Кажется, Цивинский, тоже студент, предложил. С ним же договорились и о конспиративной кличке — Никитич.

Вот первое, самое первое свидание с рабочими запомнилось хорошо...

После занятий, не заходя домой, забежал на квартиру Бруснева, сбросил студенческую форму, надел косоворотку, какое-то драное пальто, сапоги, вымазал лицо сажей, как будто только с работы.

У Николаевского вокзала встретился с Цивинским и побрели. А на улице промозгло, пальтишко не греет, пока добрались до угла Обводного канала и Екатерингофского проспекта, совсем продрогли.

Дом большущий, грязный, перенаселённый. Взобрались на пятый этаж и пять раз стукнули в дверь — пароль.

Вошли. Так и пахнуло теплом, каким-то вкусным запахом хлеба, махорки, жилья. Красин даже здесь, в сырой камере, чувствует этот чудесный запах.

За столом восемь человек, среди них две девушки.

Глава кружка и хозяин квартиры — рабочий Афанасьев. Сухой, кашляет непрерывно. Не надо быть врачом, чтобы распознать болезнь.

Затем встречались два раза в неделю. О чём только не беседовали! Тут тебе и «Капитал», и рабочее движение, пропаганда борьбы политической, и арифметика. Потом руководил и другим кружком — рабочих-механиков. Организовала его боевая работница, как же её звали? Танечка? Нет. Верочка. Листовки сочинял, на самодельном гектографе печатал.

А ведь с Любой он познакомился именно во время своей пропагандистской работы. Она тогда курсисткой была. Так же, как и Надежда Константиновна Крупская, в воскресной рабочей школе преподавала. В школе вели пропаганду и многие «брусневцы».

Недолгое это было знакомство.

Умер в 1891 году Николай Васильевич Шелгунов — «последний из могикан»-шестидесятников. Глубоким стариком, уже тяжело больным, Николай Васильевич потянулся к рабочим. И в день его похорон рабочие шли плечом к плечу со студентами, врачами, адвокатами.

И он шёл с Германом, вместе со всеми «брусневцами». Это были уже не похороны, — настоящая политическая демонстрация. «Брусневцы» на это и рассчитывали. И Люба шла с ним.

А на следующий день его и Германа вновь исключили из института. Они были уже «рецидивистами» в глазах полиции. И в тот же день им предложили покинуть столицу. Да, тогда, можно сказать, повезло, если, конечно, считать высылку — везением. Но копни полиция поглубже — обнаружили бы за студентом Красиным рабочие кружки, социал-демократическую пропаганду. А это пахло уже не высылкой...

Не копнули...

Вечером в большой комнате доходного дома на Забалканском проспекте студенческие проводы.

Пришли попрощаться с «ссыльными». Пришёл и Бруснев, плюнув на конспирацию. Кто же ещё был?.. Классон, Кржижановский, Степан Радченко, Крупская. Бог мой, знала бы тогда полиция, кем в будущем станут эти люди!

Конечно, всем было грустно, и все старались бодриться. Смеялись, шутили, кажется, даже пили вино и произносили тосты. Бруснев успел передать пароли и явки в Москве и Нижнем.

А потом стало совсем грустно и уже никто не шутил. Его и Любу старались не замечать. Им нужно было сказать друг другу многое, но они молчали. Молчали и по дороге на вокзал.