Три жизни Жюля Верна

Вселенная писателя расширялась очень медленно. Прошло немало лет до тех пор, пока горизонт Жюля Верна охватил Париж, Францию, весь мир, прошлое и будущее. А в первые годы своего ученичества (ведь для того чтобы стать писателем, недостаточно одного таланта), в эти первые годы Жюль Верн был всего-навсего молодым провинциалом с жадно раскрытыми глазами, прибывшим, чтобы увидеть Париж своими глазами, узнать тот народ Парижа, чей голос, как сквозь сон, эхом доносился до сонного Нанта.

Мадам Шаррюель при первых же раскатах революционной грозы променяла Париж на солнечный Прованс, и Жюль уже не мог остановиться у тетки на улице Терезы. Еще в Нанте было решено, что он поселится у ее сестры, мадам Гарсе, вернее у ее сына, своего двоюродного брата Анри Гарсе, профессора лицея Генриха IV. Но Аристид Иньяр, который давно готовился к встрече, уже нанял своим нантским друзьям две смежные комнатки в доме N 24 по улице Ансьен Комеди. Впервые в жизни Жюль Верн имел собственный дом — и где же! — в республиканском Париже, на Левом берегу Сены, в квартале, до сих пор жившем памятью о Робеспьере и Марате.

Здесь, на Левом берегу, человека с воображением легко может охватить иллюзия, что он живет в большом приморском городе. Подозрительные шумные кофейни, угловые здания с острыми фасадами, похожими на носы кораблей, в вечерние часы — туман и людской сброд на улицах. Иногда ветер доносит пронзительный вой настоящей сирены и влажное дыхание Сены. Для молодого провинциала это был иной, не королевский Париж, образ которого воплотился для него в площади Вогезов в прошлом году, но город, живущий идеями великого Сорок восьмого года.

Обстановка его студенческой комнатки состояла из древней кровати, стола, двух стульев и комода, а из окна открывался вид на городские крыши и великое разнообразие печных труб. И Жюль Верн очень быстро почувствовал себя настоящим парижанином. Он не хотел думать об экзамене — ведь до него оставалось, по крайней мере, три месяца. А дальше? «О делах — завтра», — отвечал Жюль Верн своей любимой поговоркой.

Его первое письмо из Парижа домой было кратко, но шутливо выразительно: «У меня длинные зубы, хлеб дорог, пришлите денег». За этой шуткой скрывалась истина. Семидесяти пяти франков, которые он получал ежемесячно от отца, хватало только на квартиру, завтрак, но не всегда на обед, который частенько состоял из бутылки молока и двух маленьких хлебцев; но Жюлю было только двадцать лет!

Пьер Берн в своих пространных и холодных письмах, написанных каллиграфическим почерком, давал сыну всевозможные советы и подробные инструкции: чем завтракать, где обедать и как разумно развлекаться парижскому студенту. Он основывался на опыте своей молодости, на годах своего студенчества, окончившегося в 1824 году.

«Харчевни, тобой рекомендованные, давно исчезли, — отвечал Жюль. — Другие, уцелевшие, находятся на расстоянии двух лье…» Все это было бесспорной правдой. Но рядом с дневным расходом, который колебался от 2 франков 35 сантимов до 2 франков 4° сантимов, Бонами время от времени записывал: «Спектакль 5 фр.» Ведь настоящий парижанин, как бы он ни был беден, не может обойтись без театра, даже в ущерб обеду…

Далеко не все театры Парижа работали в этом сезоне. На Тампльском бульваре огромное здание Исторического театра, на постройку которого Александр Дюма, его основатель, затратил около миллиона, стояло темное и заколоченное. Не открылось ни одной художественной выставки. Литературные салоны бездействовали. На устах всех — писателей, художников, музыкантов, актеров — была политика, будущее Франции, Луи Бонапарт.

Несколько месяцев назад Жюль Верн вместе со всем Нантом потешался над помещенной в журнале «Шаривари» сатирической заметкой «Первая глава истории, как ее преподают теперь во Франции»:

«Кто основал Рим — Наполеон,

Кто был Лютер — Наполеон,

Кто создал мир — Наполеон»…

Тогда это казалось остроумной шуткой: осмеивая всеобщее увлечение эпохой Первой империи и личностыо великого полководца, журнал одновременно задевал Луи Бонапарта, «ничтожного племянника великого дяди», по выражению Гюго, поднимал на смех претензии принца на престол и даже украденное им прославленное имя Наполеон.

Но теперь Жюль Верн ясно видел, что шутка начинает оборачиваться очень мрачной действительностью. Императорский принц стал президентом и почти неограниченным диктатором Франции, и его стремление к императорской короне перестало казаться смешным. Свободное слово уже не звучало на улицах столицы, исчезло из печати, закрыты были все политические клубы, и только в салонах еще можно было обмениваться мыслями. Но вход в эти аристократические собрания был закрыт для бедного, никому не известного, плохо одетого студента, и даже верный Иньяр не мог здесь ничем помочь.

Что влекло Жюля Верна в эти салоны, открытые лишь для избранных? Интерес к политике? Любовь к литературе? Вернее всего, и то и другое.