Триалог 2. Искусство в пространстве эстетического опыта. Книга первая

Телец в Библии — это и нежный, специально откормленный жертвенный теленок, и золотой литой бычок-идол, которому время от времени стремились поклоняться израильтяне вопреки запрету Бога. Ленин, заложивший основы суровой и жестокой власти, сам здесь предстает жертвенным тельцом этой власти как иррациональной безличной силы, проявляющей себя через неких выродков рода человеческого? Кромешно-сумеречное бессознательное власти пожирает вождей-рабов своих? Художественно это решено и в этой ленте достаточно убедительно. Вождей безбожных, отказавшихся от Бога. В самом начале Сокуров опять дает как бы мимоходом маленький, но значимый фрагмент. Ленин слышит какую-то музыку и вспоминает, что, когда он слышал ее в детстве, мама называла ее музыкой ангелов, но не верит ни в Бога, ни в ангелов… Он просто телец, принесенный в жертву маховикам какой-то страшной темной силы. В фильме нет никакого просвета, подобного той же Еве из первого фильма.

«Солнце». Самого солнца в фильме нет ни в прямом, ни в переносном смысле и в помине. Фильм тоже черно-белый. Мрачные катакомбы бомбоубежища, в котором живет японский император Хирохито в последние дни войны — дни после Хиросимы и массированных бомбардировок Токио. Тот же сумрак во всем. На улице уже не туман, а дым от разбомбленного Токио. Просто ад кромешный, в котором по задымленному небу летают не птицы, и не самолеты, а какие-то фантастические летучие рыбы. Император тоже живет в сумеречном, монохромно зеленоватом сознании. И тоже, по-своему, юродивый. Его юродство заключается в том, что он — эстетствующий император. Это подчеркивает и вся его субтильная эстетская фигурка, напоминающая его любимого актера Чарли Чаплина, и странное беззвучное, какое-то рыбье долгое, неоднократно повторяющееся шевеление губами при сомкнутых зубах. «Открывает рыбка рот — непонятно, что поет» — эта детская русская песенка о нем. Он — эстетствующая рыба на престоле власти в какой-то сюрреалистической империи.

Главное же — его странное, мягко говоря, поведение, для которого американский генерал-прагматик, командующий оккупационными войсками, сразу находит точное название — невменяемый. Во время поражения его страны в войне его интересует не это (он как-то мимоходом отдает распоряжение принять капитуляцию на любых условиях), но красота эволюции в природе (на столе у него бронзовый бюстик его бога — Дарвина). Он наслаждается видом какого-то редкого местного крабика, у которого на панцире как бы проступает рисунок лица свирепого самурая, любуется старинными европейскими гравюрами. Вообще живет в своем замкнутом ото всего мире. В этом, возможно, и его личная сила, позволяющая ему преодолеть узду Молоха власти, которая тоже изо всех щелей подглядывает и за ним. Он не без мучительной внутренней борьбы отказывается от власти, от своей божественности, снимает с себя титул сына Солнца и радостно бежит с женой к детям, как обычный человек. Солнце иллюзорной императорской власти зашло, солнце чисто человеческой жизни, возможно, взошло… И реальная жизнь эта, как мы знаем из недавней истории, длилась еще долго.

Маргарита.

Кадры из фильма Александра Сокурова «Фауст»

И «Фауст». Здесь нечто вроде бы иное. Не только о власти, но и о ней тоже. Этот фильм, кстати, совершенно самодостаточен и смотрится как абсолютно самостоятельный вне зависимости от тетралогии, чего нельзя сказать о трех предшествующих лентах. Они приобретают значительно большую художественно символическую выразительность именно в общем контексте, как бы существенно дополняя друг друга. «Фауст» же и без предшествующих фильмов в художественном отношении очень хорош. Я думаю, это лучший и самый сильный фильм Сокурова. И вполне заслуженно получил «Золотого льва» на 68-м Венецианском кинофестивале, хотя того дают нередко и за всякую муру, но здесь точное попадание. Безотносительно к тетралогии и к теме власти он — просто хорошая художественная картина, выражающая художественными средствами (и очень сильными) некий значительный комплекс метафизических смыслов бытия и жизни человеческой, которые сильно действуют на эстетически подготовленного реципиента.

Думаю, что художественную силу этому фильму дал прежде всего сам архетип — уходящий в глубины человеческого бессознательного миф о Фаусте. Как он, по-моему, в свое время придал и особую силу роману Томаса Манна «Доктор Фаустус». Чем-то существенно значимый для человечества миф, сам выражающий себя через художника, взявшегося его воплощать. Это произошло и с Сокуровым. Об этом стоит подумать. Не случайно сегодня многие художники в самых разных видах и жанрах новейшего искусства (особенно часто в театре), ощущая свою пост-культурную, уже как бы генетически заложенную слабость к самостоятельному оригинальному творчеству, обращаются к древним мифам или классическим, обретшим мифологическую силу сюжетам от Гомера, Библии, древнегреческих трагиков до того же Гёте, Гоголя, Достоевского как к неким костылям художественности, но и они далеко не всегда их поддерживают.

Ростовщик (Мефистофель).