Трясина. Год Тысячный ч.1-2 (СИ)

Внизу у подножия замковой горы были пропаханы узкие траншеи, наполненные горящей смолой - так, чтобы ни одна крыса не могла улизнуть из зачумленного Лемара. Чуть дальше по периметру всего города была натянута колючая сеть, по которой бежал смертоносный синий огонь. Вдоль заграждения прохаживались солдаты

в зимних одеждах. Сеть спешно натянули вокруг города, едва только началось поветрие. Свободно входить в город и выходить из него могли только коронеры и солдаты санитарного отряда. Кроме них, ни одна живая душа не могла покинуть Лемар. Нам оставалось только ждать.

Сознание вернулось к Карин один лишь раз. Глаза её расширились от ужаса, когда она дрожащей рукой указала на окно.

- Гуль, - прошептала она. - Там, за окном, гуль. Он смотрит на меня и ухмыляется.

Я обернулся. За окном не было ничего, кроме кромешного мрака. Желая успокоить Карин, я подошёл к окну и распахнул его в зимнюю ночь. В лицо мне дохнуло леденящим холодом. В воздухе носилось мелкое снежное крошево.

- Здесь никого нет, Карин, - сказал я нежно. - Тебе привиделось...

Но она уже не слышала меня, снова впав в забытьё. На рассвете она умерла. Всех умерших от моровой язвы полагалось отдавать коронерам. Они появились в городе в первый же день эпидемии. Коронеры расхаживали в защитных балахонах с капюшонами. На них были высокие сапоги и перчатки до локтя, а их лица скрывали чумные маски, похожие на птичьи клювы. Их глаз не было видно за круглыми блестящими стеклами. В своих одеяниях и масках коронеры напоминали чудовищ-стервятников из страшной сказки. Коронеры зацепляли тела умерших специальными крючьями с длинными рукоятками и укладывали их на похоронные дроги, запряжённые парой чёрных яков. Когда дроги были заполнены доверху, яки оттаскивали их к длинному рву, вырытому у крепостной стены. Тела сбрасывали в ров и засыпали их известью и едким обеззараживающим порошком. Я не хотел, чтобы Карин лежала там, в общей могиле под открытым небом. Я решил похоронить её в саду возле нашего дома, где мы когда-то были так счастливы.

Я отыскал под крыльцом заступ и принялся за работу. Стояла зима, и смёрзшаяся земля была твёрдой, как камень. Через несколько часов могила была готова. Я опустил в неё тело Карин, завёрнутое в простыню, и забросал могилу землёй. Я уже не чувствовал ни горя, ни скорби. Меня мутило от усталости. В тупом оцепенении стоял я над свежей могилой, вспоминая нашу былую жизнь.

Этим летом Карин стала моей женой. Её родители не сразу дали согласие на этот брак (жених из меня был незавидный), но видя всю силу и искренность нашей любви, уступили. Лишних денег у меня не водилось, но, во всяком случае, у меня был старый особняк с небольшим садом, доставшийся мне от покойного отца. Отныне этот дом стал и домом Карин.

Я был поэтом - не слишком удачливым. Я сочинял песни, которые плохо продавались, ибо заказчики считали их чересчур мрачными и непригодными для пения под лютню в светских салонах. Иные поэты нажили целое состояние, сочиняя песни о любви соловья и розы, о скорбящем сердце покинутой девы и о витязе, уснувшем в саду колдуньи. Мои стихи были совсем другими. Я писал о шёпоте ветра в верхушках кладбищенских кипарисов, о блуждающих огоньках, что с наступлением сумерек загораются под сводами заброшенных склепов, и о Моровой Деве с юным лицом и седыми волосами, которая тёмными ночами блуждает по опустевшим улицам, неслышно входит в жилища и прикасается костлявой рукой к лицам спящих, поражая их смертельной болезнью. По странной иронии, мои самые тёмные фантазии теперь воплотились в жизнь.

Считалось, что поветрие принесла в город заезжая монахиня, остановившаяся в местной гостинице. Она была первой, кого унесла морова язва. Некоторые, впрочем, поговаривали, что монахиня вовсе не была больна, когда приехала в Лемар. В городе её встретил Ангхи, Повелитель Зла. Явившись ей в образе красивого мужчины, Ангхи наградил её моровой язвой, запечатлев свой змеиный поцелуй на её челе.

Весть о поветрии распространилась со скоростью молнии. Из города в страшной спешке бежали все, кто только мог бежать. Я всегда воздерживался от критики властей, но вынужден признать: первыми сбежали члены Городского Совета со своими семьями. За ними последовало тюремное начальство и местный Клир почти в полном составе - при Храме Вышнего остались лишь дьячок да алтарный служка.