Тридцать седьмое полнолуние

Ник следом за Георгом прошел между корпусами.

Они оказались на крохотном аэродроме. Стояла пара вертолетов, в открытом ангаре виднелся еще один. И снова – никого. Как во сне. Но Ник, к сожалению, знал, что это не сон. Его снова затошнило, сглотнул слюну.

– Все нормально? – спросил Георг. – Ты же не боишься высоты?

– Нет.

Ник услышал мягкие шаги и торопливо оглянулся. Овчарка. Подошла и смотрит, вывалив розовый язык.

Георг уверенно направился к вертолету. Ник не удивился бы, сядь Леборовски сам за штурвал. Но когда подошли и дверца открылась, увидел внутри пилота. Тот не поздоровался, даже головы не повернул.

Сели. Ник надел тугие наушники, которые ему подал Георг. Взлетели сразу же.

Скорее бы закончилась дорога. А сам выстрел – это очень быстро и просто. Главное, не думать. Просто нажать на спусковой крючок. Тем более так хотел отец.

Из-под кожаной дужки наушников на висок выкатилась капля пота. Жарко.

…Да, очень жарко. Над пыльной, раскаленной площадью перед автовокзалом висел неразборчивый гул. Динамик на фронтоне прокашлялся и хотел что-то сказать, но захлебнулся. Разочарованные, люди отвернулись. Громче зазвучали голоса, заплакала женщина. Народу было много, заняли все скамейки, прилавки базарчика, газоны.

Мик сидел, положив локоть на колени матери. Тетя Марина закончила перевязку, наклонилась и затянула узел зубами. Бинт дал кто-то из солдат, выругавшись, что дети подставляются под пули. Денек, опустившись на корточки, разглядывал раненого брата со страхом и любопытством.

– Дина, автобусы скоро будут, – веско сказал отец. – Уедут все.

Ему невозможно было не верить, но мама – Ник видел это – не верила.

– Посмотри, сколько здесь, – мотнула она головой. – Нужно отправлять в первую очередь ребятишек.

– Нет. Вы уедете все. Не волнуйся, я вас потом найду.

Ник ждал, когда можно будет вставить слово, и сейчас перебил:

– Папа, я с тобой.

– Нет.

– Но, папа…

– Никита, я так сказал.

После этого спорить было нельзя.

– Отойдем. – Отец потянул его за собой в тень от щита с расписанием рейсов. – Никита, послушай меня. Это очень важно, чтобы ты уехал. У тебя другая судьба. Ты должен сделать одну вещь. Ты, мой сын. И никто другой.

Ник посмотрел, как солдаты переворачивают киоски, строя заграждение.

– Другая – это убежать, что ли? Как трус?!

– Послушай меня. – Отец схватил его за плечи и тряхнул. – Если со мной что-нибудь случится, ты поедешь к деду Георгу. Обещай мне. Ты сделаешь то, что он скажет. Поверь, я на его месте говорил бы тебе то же самое.

Ник не испугался. Ему даже на миг не пришло в голову, что отца могут убить. Кого угодно, но только не его.

– Почему к деду Георгу?

– Просто пообещай мне. Это очень важно. Важнее этого сейчас ничего нет.

Ник растерянно посмотрел на маму, Яровых. На площадь, запруженную беженцами. Как это – нет?!

– Никита!

Отцовские пальцы больно стиснули плечи.

– Хорошо, я обещаю.

– Повтори, что именно.

– Я поеду к деду Георгу. Я сделаю то, что он скажет.

– Молодец.

Отец разжал хватку, ладонью обхватил затылок и притянул Ника к себе.

– Ты сделаешь это, я знаю.

Загудело. Колыхнулся гул, распался на множество голосов и снова сошелся в единый крик. Пришел автобус.

Она теперь все время принимала душ. Утром, как вставала, и сразу после завтрака, и незадолго до обеда, и потом, когда еда остывала на тарелках, и перед сигналом «отбой». Знала, что это плохой признак, но ничего с собой поделать не могла. Таня чувствовала себя грязной. Убийцей. Предательницей. А что из-за нее чувствовала мама? Ася? Она не видела их после ареста. Хотела спросить у следователя, разрешены ли свидания, но следователь не вызывал.

Густые волосы не успевали просохнуть. Сбились колтунами. Зубья расчески застревали в них, и Таня перестала причесываться. Кончики пальцев побелели и сморщились. Кожа на плечах и бедрах стала сухой. Мучил зуд.

До обеда оставался час. Таня поднялась, оттолкнувшись от стола, и пошла в душ.

Там открутила до упора оба крана. Вода резко пахла хлоркой. Мыло истончилось до прозрачного лепестка и гнулось в пальцах, а потом и вовсе выскользнуло из рук. Пропало под деревянной решеткой настила.

Полотенце было мокрым, но Таня все равно долго водила им по телу. С волос капало, на полу расплывались темные пятна. Натянула футболку и влажные еще трусики – белье тоже стирала часто. Джинсы надевать не стала, жесткая ткань натирала истончившуюся кожу.

На столе стоял поднос с обедом – Таня не услышала за шумом воды, как приходил охранник. Удивилась отстраненно: неужели пробыла в душе так долго.

Есть она не хотела. Хотела только чаю. Его приносили в толстостенном стакане с подстаканником. На подстаканнике выбито: «№ 423/5».

Иногда Тане казалось, что это она – номер четыреста двадцать три дробь пять.

У чая был странный привкус. Слишком терпкий. И цвет – густой, насыщенный, не чай, а чифир, как говорила Ася, вспоминая своего отца. Тот любил, чтобы заварка – до черноты, не жалея.

«Ася, – мысленно произнесла Таня. – Мама».

Слова были безликими, как загрунтованный холст.