Тридцать третий румб

Роберто Марино стоял тут же и молча слушал, внимательно глядя на нас. А Луиджи побежал жаловаться начальству. Я думал, как доказать свою невиновность, но придумать ничего не смог. Да и мысли путались, по правде говоря. Я с такой подлостью ещё не сталкивался. Знаете, как бывает – понимаешь, что надо что-нибудь предпринять, но руки опускаются, и в голову ничего путного не идёт. Так я и стоял, сгорая от стыда непонятно за что, пока за мной не пришли.

Доказать, что не виноват, я не сумел, как вы уже поняли. Многие ребята подозревали, что Луиджи это подстроил, но доказательств против него ни у кого не было. А против меня – были. У меня аж заныло внутри, когда я понял, что теперь меня будут считать вором. Как вернуть доброе имя? Новое-то нигде не возьмёшь, ни за какие деньги не купишь… До этого дня я исправно служил, старался, и у меня всё получалось. Меня даже не наказали серьёзно ни разу. А тут в одночасье всё рухнуло. Вот уж верно говорят, что лучше потерпеть кораблекрушение, чем стать жертвой клеветы…

Долго с этим делом разбираться никто не стал. Я, конечно, твердил, что ничего не крал, но мои слова никого не убедили, тем более офицеров, которых совсем не интересовали наши разборки. К тому же я плохо говорил по-голландски, а они плохо понимали по-итальянски. В итоге капитан приказал дать мне две дюжины ударов воровской кошкой в присутствии всей команды, как полагается по закону за кражу. Воровская кошка длиннее и тяжелее, чем обычная, и узлы на концах у неё крупнее… Франческо ахнул, а мои внутренности словно сжала ледяная рука. Это ужасно, чёрт побери. И никуда не денешься – на многие мили вокруг океан. Да лучше пережить десяток штормов, чем такое! Какой же я дурак, что пошёл в море…

Вся команда выстроилась на палубе. Мне велели раздеться до пояса и привязали за запястья к поднятой решётке люка возле грот-мачты.

– Держись, Серджо, Бог тебе поможет! – выкрикнул Франческо. – Он помогает невинным!

Кто-то из офицеров цыкнул на него. Ко мне подошёл боцман, я краем глаза увидел в его руке большую девятихвостую плеть с узлами на концах. Такие узлы называются кровавыми – тугие, длинные, тяжёлые, вдвое толще самой верёвки. Каждый хвост этой кошки был толщиной в мизинец.

Боцман отступил на два шага, помедлил немного и ударил. Я ждал, что станет больно, но не думал, что так сильно. Ощущение было такое, будто в спину воткнулось сразу несколько ножей. Ад кромешный, у меня даже сердце зашлось. Я изо всех сил прижался щекой к решётке люка, к которой был привязан, и стиснул зубы. Осталось ещё двадцать три удара… О Дева Мария. Ну и в переделку я попал. Представил себе довольную физиономию Луиджи, и мне не пришлось прилагать особых усилий, чтобы молчать, – моя ярость молчала за меня.

Второй удар оказался много хуже первого. А третий прорезал меня насквозь, до груди, до пальцев. Дыхание перехватило. Я невольно прошептал: «Господи, помилуй!» Ребята рассказывали, после третьего удара течёт кровь, а потом кошка начинает сдирать кусочки кожи со спины. Ещё рассказывали, что дюжина ударов кошкой хуже, чем сотня обычных плетей. Теперь я понял почему: больно было не только спине – боль пронзала руки и ноги до кончиков пальцев, разламывала голову, перехватывала сердце так, что темнело в глазах… Я прижимался к решётке люка, чтобы не корчиться и стоять тихо. А боцман меня не жалел. Конечно, делал промежутки между ударами, как положено, – но их не хватало, чтобы отдышаться. Я старался ни о чём не думать и терпеть. Надеялся, что потеряю сознание, и дело с концом, – но не тут-то было. Меня трясло, перед глазами стоял туман, но сознание я не терял. Узнал в тот день, что чувствуют грешники в аду…

На второй дюжине стало совсем худо. Кошка сделалась тяжелее – должно быть, пропиталась кровью. Теперь, когда узлы впивались в разодранную спину, я думал только о том, чтобы не заорать. После шестнадцатого удара проклял этот пинас и всю свою никчёмную жизнь. А дальше плохо помню – я вдруг словно оглох, перестал понимать, сколько ещё осталось. Боль сделалась невыносимой, меня бросило в холодный пот. Очередной удар зацепил шею, как будто несколькими кинжалами прорезал. Силы оставили меня, я повис на верёвках и медленно погрузился куда-то в темноту.

– Что ж ты не кричал? Вот глупый, – говорит Руджеро, сочувственно глядя на меня. – Надо было кричать, тогда легче было бы… Не свалился бы замертво…

Под потолком кубрика качается фонарь, я знаю, что он тусклый, мутный, но сейчас он кажется мне ярким, глазам от него больно. Я плохо соображаю, пинас болтает. По-моему, у меня лихорадка.

Как больно, кончится ли это когда-нибудь. Страшно даже думать, во что теперь превратилась моя спина. Я прижимаюсь щекой к грязной парусине койки и закрываю глаза. Выходит, я зря переживал, что меня все будут презирать, будут думать, что я вор. На парусине какие-то бурые пятна, наверное, моя кровь… Мне не хотелось кричать. Мне хотелось…