Тридцать три удовольствия

— Слушаюсь, товарищ… прошу прощения, господин главнокомандующий. Немедленно приступаю к сборам.

Почему-то так всегда получалось, что когда Ардалион Иванович затевал очередную Тягу, это совпадало со свободными периодами моей и без того мало загруженной жизни, когда надвигалась скука, пустота, или, если говорить точнее, охватывало осознание пустоты, являвшейся единственным наполнением моей тогдашней жизни. Вот и к тому дню, когда началась Тяга-7, я успел быстро выполнить несложный, но хорошо оплачиваемый заказ для одного прибыльного издательства, и люки в мою пустоту снова широко распахнулись. От пустоты нужно было бежать. Я не спеша собрался, обзвонил всех, кого нужно было предупредить, что две недели я намереваюсь отсутствовать, и поругался с отцом, который взялся особо неистово бранить Ардалиона Ивановича.

— Если бы мы жили в Турции, то твоему Ардалиону давно отрубили бы сначала левую, а потом и правую руку, и он не смог бы больше воровать у народа, — зло скрипел зубами мой дорогой Иван Васильевич.

— Почему ты думаешь, что он непременно ворует? — неохотно отбрыкивался я.

— Потому что все крупные состояния нажиты нечестным путем, это диалектика, ее нужно знать и помнить.

— Если ты думаешь, что в Турции все ходят с отрубленными руками, то уверяю тебя, что ты заблуждаешься. Я пробыл в Турции неделю и не видел ни одного с отрубленными конечностями.

— Так вам их и станут показывать. Ну ничего, еще придет время, еще состоится праведный суд над всеми этими Ардалиошками. Наплодила их дерьмократия!

Отец переживал августовские события как личную трагедию. Он всерьез считал членов ГКЧП патриотами и героями, бросившими вызов разрушителям Отечества.

— Ну что ж, езжай, купайся в развлечениях. Но помни: настанет денек, наста-анет! — сказал мне отец на прощанье и тем окончательно испортил то легкое, летящее настроение, что появилось у меня после звонка Ардалиона Ивановича. До самого дома Тетки я вздыхал, мысленно продолжая спорить с отцом, покуда водитель такси не подвез меня к знакомому дому на Преображенке.

Дверь открыл мне вовсе не Ардалион Иванович, а уже известный Ордалимон Теткылдырым. На нем были турецкие шаровары, халат, туфли с застегнутыми вверх мысами и феска. Обе руки у знаменитого турка были целы, справедливое возмездие моего отца не коснулось их еще своей острой секирой.

— Лимон-паша, бардаклыр чикчирим! — приветствовал я его. — Мы что, снова едем в Турцию?

— На сей раз мы едем в Иран, но я буду изображать турка. Так надо для пользы дела.

— Что, прямо сейчас и сразу в Иран? — удивился я. — А паспорта? Неужели ты уже достиг такого могущества, что паспорта нам выдадут в аэропорту?

— Никаких аэропортов. Мы поплывем в Иран на теплоходе.

— Отлично! Я обожаю теплоходы! Значит, сначала мы перебираемся к морю? А как поплывем? Через Каспий или через Персидский залив?

— По Волге.

— По Волге? Мечта! Кто еще едет?

— Разумеется, Мухин.

— Что, с Птичкой?

— Разумеется, один. Никаких Птичек. Выпьешь что-нибудь?

— Как же расстанутся двое влюбленных?

— Лариса едет в Киев навестить отца.

— Вот уж никогда не поверю в это, — усмехнулся я, угощаясь баварским пивом.

— Ну, как бы то ни было, но с нами она не поедет, я строго-настрого запретил Игорю брать ее.