Тридцать три удовольствия

Наутро я проснулся рано и, выйдя на палубу, успел увидеть, как наш теплоход проплыл мимо торчащей из воды Калязинской колокольни. День снова был солнечный, как вчера, безоблачное небо струило на землю свою осеннюю лазурь, солнце — свое нежаркое золото сентября. Птичка подошла ко мне и встала рядом.

— Как я люблю тех, кто рано встает, — сказала она.

— А где твой Мух? — спросил я, сам не желая вкладывать в свой вопрос издевку. Так уж получилось. Дьяволок-карикатурист, живущий в моей пустой душе, тоже любил рано вставать.

— Да, действительно Мух, — оценила мой каламбур Птичка. — Ведь не муж же он мне. У него жена есть, дети. В них вся его жизнь. Он спит еще. Представляешь, Мамочка, этот кретин вчера до трех часов ночи резался в карты в каюте у капитана. Видите ли, они расписывали какую-то там пульку, как будто нельзя было дорасписать ее сегодня. Можно подумать, что без этой пульки теплоход собьется с курса.

— Зря смеешься, вполне возможно, что так оно и есть.

— С чего ты взял, что я смеюсь? Мне плакать впору.

— Вот тебе раз! Вчера была такая розовощекая, веселая, всех в себя влюбляла…

— Просто я до чертиков была рада, что вырвалась из этой твоей квартиры, где ты лифчик вешал на спинку стула для той своей дурехи. Из этой затхлой Москвы — сюда, на просторы Волги-матушки. Как здесь хорошо! Какое небо!

— И хочется лететь в эту высь, не оглядываясь, и лишь твердить: «Туда! Туда!» — сказал я, но дьяволок придал моим словам чуть слышный иронический оттенок.

— Эх ты, карикатура несчастная! — горько усмехнулась Птичка.

— При чем здесь карикатура? Я всерьез. Я так помню те твои слова, когда мы хотели переплыть Дарданеллы. Они всегда во мне, как и твои песни.

— Всерьез? Разве у тебя бывает что-нибудь в жизни всерьез?

— Почему бы и нет?

— А эта актрисулька, с которой ты вчера так мило любезничал чуть ли не целый час у колокола?

— Ты что, ревнуешь?

— Нет, просто ловлю тебя на слове. А вон, кстати, и она.

Действительно, на палубу вылезли треноги, осветительные приборы, камеры и прочие киносъемочные предметы в окружении операторов, постановщиков, актеров и актрис, среди которых была и Аида Язычков а.

— Она великолепно хороша и изысканно вульгарна, — сказала Лариса, дернув плечом. — Я благословляю тебя на нее.

Вскоре после завтрака, во время которого нам было сделано замечание, чтобы мы не пили пиво в столовой на глазах у подверженных сухому закону актеров, «Николай Таралинский» приплыл в Углич. Гуляя по Угличу, Птичка и Мухин были всегда рядом, но порознь, она не брала его под руку и все время дистанцировалась на метр-полтора, хотя он все время пытался с ней заговорить и помириться. Мне стало искренне жалко его — вот дурачок, на кой шут тебе надо было бросать Цокотуху и пресмыкаться перед капризной Птичкой! Подумаешь, до трех часов ночи играл в преферанс! Не с актерками же развлекался.

Ардалион Иванович сменил свой турецкий наряд на джинсовый костюм и стал как все, но и в этом, по-моему, должно было быть нечто жутковатое для тех, кто уже отпечатал в своем сознании его образ Ордалимона-паши. Когда мы входили в один из храмов, я услышал за спиной разговор двух актеров:

— А что-то вчерашнего Тартарена не видать.

— Да вон же он, только он сегодня в джинсовке.

— Жуткий тип.

— Тихо ты.

Мне стало смешно, что кто-то может воспринимать Ардалиошу как жуткого типа. Хотя, ведь я не знал его, кроме как в дружеских беседах, попойках и Тягах.