Тридцать три удовольствия

Расставанье двух влюбленных перед самой посадкой киевлян в автобус разрывало души свидетелей. С тоской в глазах, будто уезжая на верную гибель, Птичка ощупывала одежду Николки и говорила:

— Не забудешь? С глаз долой — из сердца не вон? Киев — моя клетка. Я задыхаюсь там. Спаси меня, милый Одеколончик! Как только я приеду, сразу увольняюсь из театра, подаю на развод и приезжаю в Москву. Слышишь? Я уже через неделю, через несколько дней приеду к тебе. Ты будешь ждать меня? Я сойду с ума, если ты забудешь меня. Я не вернусь в Киев, а буду ходить по Москве мрачной тенью, пока не попаду под машину или не свалюсь с моста.

— Как же я могу забыть тебя, — уверял ее Николка. — Ведь я сделал тебе предложение. Мы уже жених и невеста. Хочешь, я приеду к твоим родителям просить твоей руки, как это было в старину? Хочешь?

— Очень! Очень хочу… Но сначала я приеду к тебе сама… Прощай, любимый мой, меня уже зовут в автобус. Не забывай меня, не забывай меня, не забывай меня! Муха, Мамочка, Ардалион Иванович, прощайте! — Вместе с автобусом исчезло и ее лицо в окне и машущая рука, которая еще позавчера так нежно и сильно душила меня за горло на пляже в Чанаккале. Николка стоял с таким жалобным видом, что я нагрубил ему:

— Вот и отлично. Сегодня подыщем тебе какую-нибудь турчаночку. Не собираешься же ты и впрямь жениться.

— А знаешь, как сейчас дам по морде! — всерьез обиделся Николка.

— За что? Разве не ты всю поездку только и делал, что собирался жениться? Сначала на горничных в «Индиане», потом на Птичке, потом на канадке, потом опять на Птичке. Разве можно воспринимать всерьез твои…

— Можно, — перебил меня Старов. — В противном случае, мы больше не друзья. Понял?

— Понял. Раз так, то понял. И это тоже очень хорошо — я так давно не гулял на свадьбах.

— Все-таки будет свадьба? — спросил Мухин, улыбаясь.

— Будет, — твердо сказал Николай.

Последний вечер в Турции мы провели в огромном ресторане с варьете. Столы в нем были расставлены в виде длинных лучей, сходящихся к сцене, и за каждым лучом сидели представители разных стран мира.

После окончания фольклорной программы вышел некий чернявый человек с ужасающе длинным и мясистым носом и весьма артистично запел песню на немецком языке. Спев один куплет, он подошел к одному из лучей и подставил к сидящим там немцам микрофон. Немцы оживленно допели песню до конца. Потом он точно также запел французскую, а французы допели. Потом поочередно он обошел так все лучи — польский, итальянский, англоязычный один, англоязычный второй, финский, испаноязычный. Наш луч был последним, а предпоследним оказался израильский; после того, как там отзвучала «Хавва нагива», массовик-затейник подошел с микрофоном к нашему столу и совершенно без акцента затянул «Калинку-малинку», но тут Бабенко встал, подошел к нему, взял у него из руки микрофон и великолепно, лучше, чем любой Соткилава, запел:

— Заздравную чару полнее нале-е-ейте…

И из всех лучей дружно стали подпевать ему по-немецки, по-английски, по-французски, а больше всего, конечно, по-итальянски.

Соседний с нами израильский стол почти весь повскакивал со своих мест и кинулся к нам брататься:

— Откуда вы, ребята? Из Москвы? Я тоже когда-то из Москвы… А я из Ленинграда. А вон Лева, он тоже из Москвы, три года как в Израиль переселился. Как там в Москве, дорогие? Выпьем! Давайте обнимемся, братья!

— А как у вас в Израиле? Трудно или не очень? — интересовались наши, охотно братаясь с туристами из Израиля. — Как там народ? Доброжелательно относится к тем, кто приезжает? А с арабами как? В основном хорошие? Надо же!

Только напротив меня Герой Советского Союза летчик Шолом сидел, гордо выпрямив спину, и не желал брататься с жителями Эреца.

— Семочка, нельзя так, нужно совершить поворот к новому мышлению, — уговаривала его жена, Шолом-Заславская.

— Никогда, — сурово отвечал ей Семен Исаакович. — Никогда Семен Шолом не станет якшаться с отщепенцами. Заявляю это как коммунист и патриот своей Родины.

Из уважения к его принципам, а главное, чтобы он не остался в одиночестве, я тоже остался сидеть за столом и не кинулся брататься с израильтянами, хотя порыв у меня был. Я налил себе полную рюмку водки и предложил героическому летчику выпить со мной вместе.

— Семочка, тебе нельзя водку! — всплеснула руками Шолом-Заславская.

— Оставь, — строго молвил ей в ответ Семен Исаакович, налил себе тоже полную рюмку и, проглотив ком в горле, сказал: — За нашу великую, могучую и прекрасную Родину — Союз Советских Социалистических Республик.

Мы чокнулись и залпом опрокинули рюмки.

— Ах, что будет! — вскрикнула Шолом-Заславская. — Закуси! Закуси! Закуси! Нехорошо, молодой человек, его спаивать. Ему категорически…

— Оставь, Тата, — мягче сказал ей Герой Советского Союза. — Когда человек пьет за Родину, у него никогда не случится сердечного приступа.

Потом были всеобщие пляски, смешались поляки, евреи, русские, немцы, финны, итальянцы, французы, американцы… Какие-то две девицы принялись вовсю выламываться вокруг Николки, но он танцевал с ними очень сдержанно и почти не улыбался им. Я спросил у них: