Тридцать три удовольствия

— Коленька, миленький, жуй, голубчик! — болела за своего жениха Лариса.

— Если вы думаете, что мой Боря сможет сказать сфинксу что-нибудь умное или, как вы говорите, прозорливое, то очень ошибаетесь, — сказал Руслан Тимурович. — Так что, пусть лучше проиграет ваш Николай.

В скобках отметим, что Руслан Тимурович почему-то определил, будто я человек с положением, а Николка — раб при мне, как при нем Боря. Видно, глаз у него наметан был на то, чтобы различать людей, у которых водятся деньги, от тех, у кого в карманах звучат романсы и гуляет ветер.

Николка проиграл состязание. Ему стало плохо.

— Сдаюсь! — прохрипел он и попросил меня, чтобы я отвел его в наш номер. Птичка отправилась с нами.

— Ну и монстр! — восклицала она по пути. — Вы видели, когда мы уходили, он все так же невозмутимо продолжал поедать салат, на котором застопорился Коля? Мне кажется, это вообще не человек, а робот какой-то.

В номере пришлось сделать Николке небольшое промывание, чтобы слегка освободить несчастный желудок. Бедный Николка — видно, не так уж часто в последнее время приходилось ему есть от пуза, если он согласился все же принять участие в этом извращенном соревновании.

Через час-полтора ему сделалось лучше, и мы стали решать, что будем делать завтра, позориться ли на весь мир поклонением сфинксу или избежать исполнения условия.

— Долг чести не позволяет мне не выполнить условия поединка, — мычал, лежа в кровати, Николка.

— Между прочим, дама сердца может освободить тебя от этого долга во имя любви к ней, — изобрел я способ освобождения моего друга.

— Я просто не знаю, как быть, — чуть не плача говорила Птичка. — Мне жалко Николку, но так хочется, чтобы эта забавная штука случилась. Одеколончик, я не освобождаю тебя… Или уж ладно, освобождаю… Нет, ничего не ладно, не освобождаю…

В конце концов решено было завтра встать спозаранку и поехать в Петергоф, сдав ключи от номера. Вернувшись из Петергофа, побродить немного по Питеру, поужинать в ресторане «Кавказский» и спокойненько уехать в Москву.

Ночью мне не спалось. Я лежал в постели и прислушивался ко всем звукам, долетающим из соседней комнаты. Мне то и дело начинало казаться, что кровать у них там приступила к исполнению своей скрипучей песни, и тогда сердце мое замирало и обливалось горькой ревностью. И я сожалел, что не взял с собою Ротика, чтобы заглушать эту ревность.

Утром Николка вдруг переменил свое решение и наотрез отказался от побега. В восемь часов утра, как и было оговорено, раб Боря постучался в дверь нашего номера, еще через двадцать минут черная «волга» остановилась около набережной Невы, где уже ожидала предупрежденная обо всем съемочная группа «600 секунд». Невзорова самого не было. Несколько редких прохожих остановились, с любопытством ожидая, что произойдет. Светило яркое солнце, на небе не виднелось ни облачка, и прекрасный град Петра сверкал белоснежьем, позолотой, стеклом окон. Из черной «волги» вышел известный московский карикатурист Федор Мамонин, член тайной секты сфинксопоклонников. Он был бос и наг, и лишь махровое полотенце, принадлежащее, между прочим, гостинице ЦК КПСС, укрывало его чресла. Он был слегка подгримирован под египтянина бывшим гримером Киевского театра оперетты Ларисой Чайкиной и проинструктирован известным историком современности Николаем Старовым. Взобравшись на парапет набережной, Федор Иванович медленно пошел в сторону гранитного сфинкса. Подойдя к изваянию, он упал пред ним на колени, совершил поклонение и громко пропел, подражая манере муэдзина:

— Бастшери-Бастхотеп-Мемнон-Амон-Ра-хотеп-талак-дадан-талак-герефтан.

После этого он снова встал и пошел по парапету прочь от сфинкса туда, где ждала его черная «волга». Там он спрыгнул с парапета, и не спеша, с достоинством, сел в автомобиль, который увез его в неизвестном направлении.

Решение заменить Николку возникло у меня в машине как-то вмиг. Когда Лариса приготовилась гримировать своего обжору-неудачника, мне вдруг остро захотелось, чтобы она гримировала меня, и я предложил свою замену, аргументируя тем, что для карикатуриста подобная выходка более естественна, чем для будущего светила исторической науки. Потом только я сообразил, что мой поступок к тому же еще и благороден, поскольку мой лучший друг не будет выглядеть смешно в глазах своей невесты. Работа ее гримерской кисточки, выводящей на моем лице черты древнего египтянина, возбуждала меня, словно пушистая эта кисточка была каким-то органом Ларисиного тела. За все время, покуда я совершал это глупое паломничество по ледяному гранитному парапету к сфинксу, мне не было ни стыдно, ни холодно, будто я и впрямь был египтянином, а вокруг меня был не город Ленинград и не минус два по Цельсию, а окрестности Уасета и сорокаградусная жара.