Тридцать восемь сантиметров

Конечно, я был в курсе. Досье было прочитано два раза. Пухлая папка с карандашными каракулями и пятнами почечного чая. Десять лет трафика, три уголовных дела ни одно из которых не дожило до суда. Бунгало, белая лодка, телка с большими дойками. Все, как и было положено. У этого пряника было ограниченное вообразилово, как охарактеризовал его Мастодонт. С этим я был согласен. Только ничего, что связывало бы покойного с девятнадцатью шимпанзе на тринадцатом посту. И, хотя окаменелость и Толстяк твердо стояли на своем, что все это неспроста, я сомневался.

Связи, связи. Их просто не было. Только мизерные количества «Мистики» в крови животных. Слишком необычная ситуация. Это так, как когда играешь с шулером. Карты трещат, путаются. Надменные короли, загадочные королевы, пять тузов в колоде. В колоде всегда было пять тузов и никакого понимания. Никакого. Мой мизерный опыт игры это подтверждал. Тогда я ехал в Москву из Кемерово, бежал из одной жизни в другую.

– Может в картишки? – поинтересовался у меня простоватый паренек, одетый в замаранную куртку. – А то ехать скучно.

– Неохота, извини, – он внимательно оглядел меня и подсел к мужичку снизу. Вид у меня был тот еще – вторые сутки в плацкарте по-своему подвиг. Можно просто подивиться терпению, с каким человек переносит всяческие неудобства. Йоги спят на гвоздях, а мужья со своими женами. Все когда-нибудь где-нибудь оказываются в неудобных обстоятельствах и терпят! Хотя, если сказать честно, вонь вагона и это странное полузабытье дороги меня волновали меньше всего. Я думал про убитого дилера. Четыре дня дома – в Кемерово, и два здесь – в поезде. Ну, пусть их, все эти переживания. У каждого они свои, и каждому кажется, что его собственные ярче и больнее, не так ли?

– В картишки? Это можно, – согласился мой сосед. – во что будем?

– В подкидного может?

– Можно в подкидного, – он положительно был на все согласен.

Они сыграли пару партий, потом к ним подсел еще кто-то.

– В секу может? На интерес?

– Можно в секу, – одобрил мужичок. – И по пивку! Только темного. Я темное полюбляю.

– По пивку, это неплохо. Олежа, раздай, – и Олежа, старательно мусоля старые карты, раздал. Я наблюдал за ними, временами проваливаясь в дрему. Моему соседу везло. За пару часов он приподнял три сотни. Олежа с Женьком (как представился второй) пыхтели и сопели, но карта поначалу упорно шла к противнику.

– Может еще по пивку?

– Это дело! – подтвердил оппонент.

Ставка на кон за это время выросла до десяти, потом до тридцатки, закончилось все соткой. Воздух, налившись чернилами, темнел за окном. Он посвистывал в перекошенном окне, задувая холод в плотное зловоние вагона. Проносились станционные фонари. Ох, уж эти фонари! Они живут в вашем прошлом. И никогда в будущем. Или настоящем. Попробуйте увидеть их. Ну, попробуйте! Не получается? То-то же. Это чепуха, пыль, покрывающая вашу подкорку. Никчемный мусор, несущийся из прошлого в никуда. Все это мелькание предназначено для одной цели – заполнить пустоту нашего существования. Я рассматривал их, вспыхивающих за рыжим стеклом, и ловил обрывки разговоров картежников.

– Триста пятьдесят!

– В темную.

– Ерофеич, ты падаешь?

– Дамы!

– Азы, Ерофеич! Три штуки! Гугугу.

– Опа! Пермь, Жека, подъезжаем. Пошли собираться. Не скучай Ерофеич, не везет в карты, повезет в любви! Тут дело такое. Божий промысел. Бывай, давай.

Поезд постукивал вагонными тележками, втягиваясь к перрону. Что-то скрипело. По проходу строились выходящие, задевая мои ноги. Кто-то куда-то приехал, возможно, даже домой. К своим незнакомым знакомым. К домашним тапкам, телевизору и великолепию тщательно сберегаемых югославских стенок содержащих дулевские сервизы. К ажурным салфеткам, свисающим на экраны и непременным вазочкам с сохлыми репейниками в качестве украшения. К чаю из заварника с непарной крышкой, к бабушкиным соленым огурцам. Покой, да, этот дурацкий покой, когда знаешь, что проснешься дома и нигде более. Счастливые люди. Я старался на них не смотреть. Чужое счастье делает собственную боль глубже.

– Парень! А, парень! – я отвлекся от оконной суеты и свесил голову с полки.

– Что?

– Пива будешь? Слезай, давай. Тут рыба есть. Омуля ел когда-нибудь? – сосед снизу щурился на свет потолочного плафона.

– Нет.

– Ну, слезай тогда. Тебя как зовут? – произнес он, двигая ко мне открытую бутылку, сам он пил из чайного стакана.

– Макс.

– А меня Ерофеич, – он почесал под мышкой. – Куда едешь-то?

– В Москву. Куда-нибудь работать устроюсь, а потом хочу в МГУ поступить. А вы зря с ними играли. Это каталы, видно ж сразу.

– Каталы, говоришь? Ну-ну, – мужичок хлебнул из стакана и усмехнулся. – Фуфло это, Максим. Так, шелупонь. Ты думаешь, я не видел, что там Олежа пальчиками своими корявыми выделывал? Ему на кувалде у мартена стоять, и то доверить сложно. Это ж фуцин без роду-племени. Я ему в раздаче четвертую даму сунул, а он сглотнул, понимаешь? И дружок его, дурочек тупенький. Не обессудь, Ерофеич, – передразнил он. – Свиням пусть хвосты крутить научатся. Уж потом катать выходят. Ладно, че там. Ты на кого учиться хочешь-то?