Тридцатилетняя война

Из тридцати тысяч жителей в Магдебурге уцелело около пяти тысяч, в основном женщины. Солдаты спасали их первыми и уносили в лагерь, а потом уж начинали заниматься грабежом. Когда все закончилось, Тилли попытался внести какую-то организацию в отношения между полами. Генерал послал к солдатам священников уговаривать их жениться на своих жертвах, забыв, правда, дать им хоть немного денег. Оставшимся в живых в Магдебурге мужчинам разрешалось выкупить своих женщин за наличные, предлагая себя взамен или нанимаясь в услужение к поработителям[782].

Тилли не забыл позаботиться и о церкви. Через пять дней после падения Магдебурга он устроил торжественную церемонию освящения собора. Солдат и офицеров согнали в собор со всеми знаменами, отслужили мессу, послушали «Те Деум». На одну из уцелевших городских стен подняли пушку и произвели салют, ознаменовав возвращение собора в подлинную веру. После этого генерал провозгласил, что эти черные руины под его ногами называются теперь не Магдебург, а Мариенбург, в честь его покровительницы[783].

Деревянную статую девы, которая венчала городские ворота, после пожара нашли в канаве, обугленную и разбитую[784]. Она наконец обрела своих истинных возлюбленных.

Европа, узнав о трагедии Магдебурга, ужаснулась. В Вене хранили гробовое молчание, в протестантских странах возмущались и негодовали. Злодеяние, совершенное в городе и затмившее военную победу католиков, преподносилось как преднамеренный акт завоевателей, и Тилли навеки вошел в историю в образе «истязателя» Магдебурга. И многие годы после трагедии имперские солдаты могли найти для постоя только так называемые магдебургские квартиры, то есть чистое поле.

«Нашим бедам несть конца, — писал Тилли Максимилиану. — Протестанты станут еще сильнее и сплоченнее в своей ненависти к нам»[785]. И он был прав. По всей Европе Магдебург послужил сигналом для объединения протестантов. 31 мая Республика Соединенных провинций заключила соглашение с королем Швеции: голландцы обязались дополнить французские субсидии[786] и вторгнуться во Фландрию.

Более непосредственную угрозу представлял договор, подписанный в середине июня Георгом Вильгельмом Бранденбургским и Густавом Адольфом. Курфюрст Бранденбурга еще в апреле согласился уступить Шпандау, но потом старался уйти от исполнения обещанного. Густав Адольф не стал долго ждать. 15 июня шведский король провозгласил, что дальнейшее затягивание выполнения обязательств он будет рассматривать как объявление войны, и спустя шесть дней появился перед Берлином, направив пушку на дворец курфюрста. Князь сник и послал жену с тещей, чтобы как-то ублажить наглеца, но через час или два сам, заискивая, предложил Густаву Адольфу разрешить маленькое недоразумение за дружеской выпивкой. Швед, чувствуя себя хозяином положения, не возражал, выпил за здоровье курфюрста четыре бокала, а на следующий день, 22 июня 1631 года, они подмахнули договор, по которому король получал в свое распоряжение на все время войны и Шпандау, и Кюстрин, и все ресурсы Бранденбурга[787]. Остаток дня и наступившую ночь Георг Вильгельм успокаивал ущемленную гордость за обильной едой и питием в компании с королем Швеции[788].

Тилли тоже чувствовал себя неуютно. Помимо военных неурядиц он еще столкнулся с немалыми политическими трудностями. Генерал командовал одновременно и имперскими войсками, и армией Католической лиги, что делало его подчиненным Максимилиана Баварского. Всю весну герцог занимался тем, что пытался консолидировать конституционалистскую партию вне зависимости от настроений императора или короля Швеции. Максимилиан исходил из того, что ему необходимы лишь альянс в самой Германии, состоящий из достаточного числа князей, желательно с участием Иоганна Георга, а также моральная поддержка Ришелье. В соответствии с этим замыслом 8 мая 1631 года он подписал тайный договор с французским правительством на восемь лет: французы обязывались признать его курфюршество и помогать ему в случае агрессии. Максимилиан со своей стороны не должен был оказывать какую-либо помощь врагам Франции[789].

Тайное соглашение создавало весьма странную военно-политическую ситуацию. Ришелье признавал за Максимилианом титул, который союзник французов Густав Адольф собирался вернуть его законному обладателю. Более того, кардинал обязывал французское правительство защищать Максимилиана, если вдруг на него нападут. Разве Ришелье не понимал то, что Густав Адольф воевал против императора, чья армия содержалась в основном на средства Максимилиана и командовал ею его генерал? Не мог кардинал быть настолько наивен, чтобы рассчитывать на то, что Густав Адольф будет уважать чисто формальный нейтралитет Баварии. Дипломатия Максимилиана и Ришелье все еще основывалась на таком допущении, будто шведский король может быть их послушным орудием в запугивании императора, будто его можно удержать в пределах Германии, хорошо ему заплатить и отослать обратно в Швецию.