Триллион долларов. В погоне за мечтой

Элен и Чезаре пришлось сесть на вечерний рейс до Чикаго, потому что Чезаре дали только один выходной; они попрощались со множеством объятий и поцелуев, теперь не без участия Джона и не без материнских слез. Они махали вслед такси с обочины, а оба телохранителя стояли за спинами, словно тени, один в дверях дома, второй – рядом с фонарем.

Потом они вернулись обратно в гостиную, и отец открыл кьянти.

– Знаешь, Джон, – произнес он после первого глотка, – я счастливый человек. Ну, я, конечно, так не выгляжу – можно быть счастливым и иногда забывать об этом, вести себя, словно остолоп, да. Но когда я в своем уме, то осознаю, что счастлив. Не только потому, что женился на твоей матери, и потому, что у нас счастливый брак, хотя это, конечно, очень важно. Но в первую очередь я счастлив потому, что люблю свою работу. Знаешь, можно любить жену, и это прекрасно, но как часто и сколько ты видишь жену на протяжении дня? Час, может, два. А вот работу ты выполняешь восемь часов и больше, и поэтому, уже только из-за времени, очень важно, нравится она тебе или нет. А я люблю свою работу. Я люблю кожу – на ощупь, на запах, я люблю резать кожу, протыкать шилом дырки; люблю стук молотка, когда прибиваю каблук, люблю пришивать машинкой новые подошвы. Хорошо, я не самый лучший сапожник в мире. Совершенно точно. В основном потому, что давно уже не делал ботинок, я их только чиню. Вот, свои ботинки я сшил сам, но это было бог знает когда. Лет десять назад? Скорее пятнадцать. Ладно, не важно. Но я хочу сказать, что чувствую себя хорошо, когда стою в мастерской, где висят на стенах инструменты, среди всей этой обуви, старых машинок, пахнущих маслом, баночек с ваксой. Время от времени приходят люди, тогда можно поболтать, потом снова остаешься один, можно подумать о своем, а старые руки работают сами по себе. – Он сделал еще глоток и с наслаждением причмокнул. – Ты теперь понимаешь, почему я не хочу прекращать работать? Мне это нравится – так почему я должен завязывать с этим только потому, что это называется «работа»?

Джон кивнул.

– Да. Но деньги примешь.

– Да, я ведь сказал. Можешь сделать это для меня, и я буду рад, что не нужно больше беспокоиться. Знаешь, что меня тревожило? Я всегда переживал, что заработка в мастерской не хватит и я буду вынужден пойти на одну из фабрик. Счастье, что я давно купил и выплатил деньги за дом, потому что если бы мне пришлось оплачивать по нынешним ценам, мне не хватило бы. Не знаю, как будет обстоять дело дальше с маленькими фирмами, ну да ладно, я в этом ничего не понимаю, пусть об этом думают другие.

– Дай же мальчику хоть слово сказать, – одернула его жена. – Ну, расскажи же, Джон, – что у тебя там за печали в Италии?

Джон взял бокал вина обеими руками, как шарик пророчицы, поглядел на плескавшуюся внутри темно-красную жидкость. Свет лампы тридцатилетней давности создавал на поверхности волшебные искры. У вина был сильный и пряный аромат.

– Расскажите мне, – задумчиво произнес он, – что вы знаете о Лоренцо.

15

Она сидела в кресле, словно окаменев, застывшая, оглушенная, безвольно принимая все происходящее вокруг. Она почти не почувствовала, как ускорился и взлетел самолет, смотрела прямо вперед, когда попросили пристегнуть ремни безопасности и надеть дыхательные маски, осознавая только, что вокруг нее есть люди, звуки и что это закончилось.

Как будто она догадывалась. Это должно было случиться неожиданно. И, боже мой, так оно и произошло. Если бы у нее оставались слезы, ей ничего не хотелось бы сильнее, чем поплакать над тем, что случилось. Ее сердце все еще бешено стучало, как будто не прошло уже много часов с тех пор, как она вырывалась, кричала, кусалась и царапалась, пока слуги отеля не оттащили ее прочь. Если бы в руках у нее был нож, она стала бы убийцей. Даже сейчас она испытывала эту дикую ненависть, это безмерное отчаяние, поднявшееся из невероятных источников силы внутри нее, и было приятно представлять себе, как она вонзает нож ему в горло, лишает его, черт возьми, мужского достоинства, кастрирует, как собаку.

Урсула Вален, студентка исторических наук, свободная журналистка из Лейпцига, двадцати шести лет от роду и вот уже два часа пятьдесят минут одинокая, закрыла глаза. Так больно. Это похоже на рану, в животе, в душе. Как будто он вырезал кусок из ее тела. Ей хотелось скрючиться от боли, свернуться на кровати в позе эмбриона, проплакать остаток жизни, беспрестанно жалуясь. Она знала, что не сделает этого, что завтра продолжит работу и не позволит никому заметить того, что произошло.

Открыть дверь, ничего не подозревая, и увидеть его голым – это было еще не самое худшее. И увидеть ту женщину, тоже, конечно, голую. То, что поразило ее до глубины души, словно острая сталь, было то, как он обращался к ней. Как он говорил, двигался, его тон, его жесты… Все это принадлежало ей, а он отдавал это другим! То, что она считала его любовью, тем, что относилось только к их отношениям, было всего лишь искусными трюками, его личной уловкой, помогающей уложить женщину в постель.