Трилогия Мёрдстоуна

Начать с того, что возникла проблема с рабочей позой. Текст Покета Доброчеста появлялся на экране, только когда Амулет всей поверхностью прилегал к груди Филипа. А поскольку Филип, печатая, слегка наклонялся вперед, то Амулет повисал свободнее и трансляция прерывалась. Филип попробовал печатать, откинувшись назад в кресле, но работать в таком неестественном положении было совсем неудобно, и очень скоро у него заболели руки. В конце концов его осенило идеей обвязать поперек груди пояс от халата, чтобы удерживать Амулет в нужной позиции, и это вроде бы сработало.

Кроме того, с самим текстом тоже шло туго. Когда Филип писал — пожалуй, точнее надо бы сказать, «принимал» — «Темную энтропию», слова Покета захлестывали экран таким стремительно поднимающимся потоком, что пока Мёрдстоун переводил верхние строчки, следующие напирали на них снизу, непрестанно формируясь из вихрящегося чернильного сумбура. На этот же раз текст полз с паузами, вычеркиваниями, переписываниями по ходу дела. В иные моменты Филип боялся, что догонит его. Вычерпает все, сколько есть, раньше, чем поспеет следующий кусочек. Что придется выдумывать самому. На счастье, до такого все же ни разу не дошло.

Живые картинки тоже отличались. Как и прежде, они были тут, рядом, в одном щелчке — только скоси глаза. Невообразимые, жуткие, потрясающие — за пределами обычных человеческих представлений о возможном. Но слегка тусклее, чем в первый раз. Словно бы кинопроектор работал на меньшей мощности.

И голос Покета звучал чуть иначе. Юмор у него стал слегка вымученным, снова и снова сбивался на скороговорку комика, шутки которого порождены болью. Что было до некоторой степени оправдано, ибо Филип писал — переводил — куда более мрачную и темную повесть. После пяти часов работы он уже не представлял, откуда там мог бы появиться свет.

В «Темной энтропии» свет и тень распределялись почти симметрично. В главе одиннадцатой Морл выудил из генетического котла в недрах Чародейского Университета первого огнельта, отвратительного и мертворожденного. В двенадцатой — Кадрель посадил себе на руку стайку мотыльков размером с воздушного змея и принес их в хижину приемной матери, чтобы ей было легче вышивать при лунном сиянии, запасенном в их крылышках. Во второй части Филип пока что не видел места для волшебного лунного света — как и для какого-нибудь другого источника света вообще.

Было очень странно, что Покет заводит повествование все глубже во мрак безо всякой опаски, без малейшего намека на сожаление. Скорее даже наоборот — почти охотно. Бог ты мой, как же стремительно разворачивалась история. Злосчастье за злосчастьем, без передышки. События, события, события. И все как на подбор — жуткие и кровавые. Было ли тактической ошибкой то, что Покет описывал внутреннюю жизнь Морловых Фул? Было ли изъяном в логике сюжета то, что грем словно бы знал то, чего знать никак не мог?

А еще страннее было, что он, Филип, сохранил способность думать на эти темы. Что даже пока руки его летали над клавиатурой, он мог отстраненно оценивать разворачивающуюся историю. В первый раз ничего подобного не наблюдалось. Тогда он был недвижен и нем — простой приемник, глухой к требованиям желудка, мочевого пузыря, мозга. Не то теперь. Возможно ли, что он приобрел какую-то власть над событиями? Не дай боже!

Но страннее всего был перерыв. Очень длинный перерыв.

На сто первой странице к Филипу начали пробиваться какие-то звуки из его мира. Целая череда звуков — словно кто-то упражнялся в игре на тромбоне с сурдиной. Филип попытался игнорировать их — он находился как раз посреди сцены, в которой Страммер Огард находит Звенящую Руну — но не смог. Тогда он развязал пояс халата и высвободил Амулет.

Это было все равно, что оторвать у себя кусок тела заживо. Экран застыл, двигающиеся картинки остановились. В правом ухе раздался звон теряемых денег. А потом мозг зашелся в ошеломленном — Что? Что? Что? В ванной комнате кто-то был. Филип встал, пересек лестничную площадку, рывком распахнул дверь — и увидел натягивающего штаны Покета Доброчеста. В комнате стояла едкая вонь.

— Всегда хотел опробовать эту штуковину, — сказал Покет. — Свиток с подтиркой — таки годная мысль. Мягкая бумажка — чудо какое-то. — Он заглянул в унитаз. — А как вы теперь убираете? Вот этим вот?

Он нажал наугад на рычажок спуска и с воплем отскочил, когда хлынула вода.

— Ух ты! Все уплыло. Ловко придумано. А там, откуда я, коричневая рыбка — животинка наземная. Ну ты как тут, Марлстоун?

Даже на слух все еще не окончательно пришедшего и себя Филипа бодряческая живость в голосе грема звучала натянуто. И выглядел Покет усталым. И потрепанным. Подол плаща у него, видимо, слегка подпалился.

— О чем тут спрашивать, о чем тут спрашивать. Цветешь, как репка, богат, как барсучье молоко. Хей-хо, да уж. Но — сам-то как ты, Покет, слышу я, интересуешься ты. Рад тебя видеть, слышу я, ты восклицаешь. Но слышу ли? Нет и нет. Вот холера, неужто я оглох?

— Я, — начал Филип. — Что. Как ты?