Тринадцать ящиков Пандоры

— Священное дерево, — честно сказала она, — чудное такое… все обвешано ленточками и всяким таким… Ну, вообще всяким страшным обвешано.

Она давно поняла, что убедительно врать у нее не получается. Поэтому всегда предпочитала говорить все как есть. Когда говоришь все как есть, остальные воспринимают это, ну, несерьезно… Все, что на виду, не стоит внимания. Скажи она сейчас Ничке, что ей нравится Иван… Ну, нравится Иван. Подумаешь.

— Далеко? — деловито спросила Ничка.

— Не очень… Но скоро будет далеко. Нужно сейчас.

Эти щекотные иголочки, что толкались у нее по всему телу, как веселый и легкий газ, делались все злее, жалили все острее. Как щипучка. Хуже щипучки. Эта тварь… что-то в нее впрыснула? Какой-то яд? Чтобы она наверняка не убежала. Чтобы привела к ней еду.

Ничка, прищурившись, смотрела на нее. Глаза у Нички были серые, а белки глаз — ярко-белые, с голубым отливом.

— Надо же. А я думала, ты вся из себя такая…

— Какая?

— Ну, выделываешься все время. Типа ты лучше других и все такое…

Щипучки кусали все сильнее. Она и сама кусала губу, чтобы не закричать.

Скоро все кончится. Интересно, как эта вот будет пожирать Ничку… Хотя не очень интересно.

— Да ладно, — сказала она с трудом.

— Думала, я тебе не нравлюсь.

— Почему?

Где это чертово дерево? Оно словно скачет с места на место. Она точно помнила этот орешник.

— Ты так на меня смотришь все время…

— Как?

— Как будто… — Ничка в затруднении пожала плечами.

Она отвела глаза. На уровне лица качались еловые звездочки.

— Ты вот про Ивана что думаешь? — спросила она неожиданно для себя.

— Ивана? — Ничка вдруг неприятно засмеялась. — А ты что… он тебе что, нравится, да? Иван? Ох ты, не могу!

— Вовсе нет…

Вот поэтому она и не может убедительно лгать. Такой сдавленный, такой фальшивый голос.

— Иван урод, — равнодушно сказала Ничка. — Но в имидже. Девки на такое залипают. Других мужиков-то тут нет.

— Почему?

А и правда, почему?

— Мужики пиво пьют. И футбол смотрят. С чего бы они сюда поперлись? Им и так хорошо… А девки да, ходят. Дурочки.

— Активный отдых, — сказала она горько.

— Ну да, активный отдых. Чтобы, ну, развеяться. У этой… Яськи рыжей, ну, толстухи такой, любовница из окна выбросилась. Они съехаться хотели, а тут мама-папа. Ты нам не дочь, что люди скажут… Яське что, у нее мама и сама живет с какой-то, всем говорит, что сестра двоюродная, а эти как с цепи сорвались.

— А эти… Саня и Саня? Тоже развеяться?

— Ну может быть, — великодушно согласилась Ничка, — забрались куда подальше. Она думает, муж не узнает. Но ведь, если узнает, убьет.

— Слушай, — сказала она безнадежно, — тут хотя бы кто-то есть счастливый?

— Ты чего, — удивилась Ничка, — счастливые сюда не ходят. Но, конечно, в основном одинокие бабы. Зеленый туризм, бла-бла-бла… Йога там, школа танцев, языки иностранные… везде бабы. А потом в «Фейсбуке» фотки выкладывают. Какие они молодцы, и все как у людей. А Ивана я давно знаю. Еще со школы. Он у нас физруком был.

— Он к тебе вроде…

— Боится, — так же равнодушно сказала Ничка. — Как бы не сказала чего, имидж не подпортила. Вот и старается. Там паскудная история была, если честно. Он чудом не сел. Но уйти пришлось. А тут что, все совершеннолетние. Возраст согласия. Не одна, так другая. И главное, все довольны.

Каждое слово было как удар в лицо. Это Ничка нарочно? Оболгала… Ивана?

— А ты чего тогда пошла?

Ничка остановилась.

— Никому не скажешь? А, ладно.

Ничка поднесла руку к густым, прямым, шелковистым черным волосам и быстрым движением отделила их от черепа.

Она раскрыла рот, потом закрыла.

Волосы у Нички были точно облепивший кожу белый пушок одуванчика. И почему-то все равно это было красиво. Даже сейчас. Потому что стало видно, что у нее синеватая жилка на виске и маленькие, аккуратные, прижатые к голове ушки с заостренными кончиками. Как, ну, у эльфа.

— Ну вот. Потому что… — теперь только она заметила, что веки у Нички тоже с голубыми прожилками и твердые, как лепестки подснежника, — потому что… Я уже ходила по этому маршруту. Однажды.

Она посмотрела в пустоту и улыбнулась. В бледных глазах отражались черные верхушки елок.

— Я тогда совсем маленькая была. Ну показывай, где твое дерево…

Сотни щипучек бегали по телу, ей даже казалось, она видит, как они вьются там, под кожей, такие юркие подвижные бугорки, и кусают, кусают.

— Тебе нехорошо, что ли? — спросила Ника.

Врет? Давит на жалость? Но волосы…

— Сейчас пройдет, — сказала она и резко выдохнула, — уже прошло.

— Я, кажется, заблудилась, — сказала она.

И тут же щипучка укусила ее за горло.

— Или нет… Вон там.

Какая же я паскуда… И… что я скажу этим, когда вернусь без нее? Это морок, наваждение какое-то, ну вот нельзя было так ненавидеть, может, я и эту тварь вообразила себе на почве ненависти? Не может же быть, чтобы на самом деле. Но вот щипучки, откуда они взялись? Может, я тоже чем-то больна и у меня бред? Это, конечно, лучше, хотя чем лучше…

— Ох ты! — сказала Ничка.