Тринадцать ящиков Пандоры

Аккуратные четкие строки, завитки и округлости букв. Привычка, от которой не так-то просто отказаться. Провел день — опиши его.

Страна Ксанад — потрясает. И это не пустое слово. Это буквальность: у меня, кажется, до сих пор подрагивает все тело. Цвета здесь необычны и ярки, но они не режут глаз, а ласкают его. Звуки насыщенней, а запахи — столь отчетливы, что можно различать малейшие их нюансы. Не знаю, как после такого возвращаться в Британию, в ее дым, багровую копоть и гудение психокинетики.

Когда думаешь так, теория сэра Артура кажется не столь уж невероятной. Сам он, кстати, производит впечатление человека радушного — противу всех ожиданий. И противу слов Фицпатрика, уверявшего, что во время войны с Бонапартом они считали губернатора — тогда генерала — человеком сухим и отстраненным.

И полагаю, это тоже — влияние Ксанада. Благословенной страны, за которую вправду можно убить: тут подозрения господина премьер-министра не так уж дики, а обвинения «меморандума Холла», пусть довольно несвязные, обретают плоть.

Я не знал, но амброзию, чтобы доставить ее в Лондон, запаивают в фиалы из горного хрусталя: по-другому эта животворная жидкость просто не может пересечь границу миров. Как не может пересечь ее и многое иное. Завеса пропускает плоть и разум — но не то, что этот разум вырвал у природы. Не то, что изменило наш мир. Здесь психокинетика не работает: словно тут нет избытка витальности, который доктор Месмер открыл в нашем мире.

Странно, но «умные вещи», вывозимые в наш мир, завеса пропускает безропотно.

А еще в стране Ксанад есть боги.

Кажется, Фицпатрика и прочих посвященных в дело эти предрассудки пугают.

Потом он остановился, раздумывая на короткий миг, и дописал внизу листа:

По делу пока что — ничего.

16 июня. Ночь

Заснуть Томас не смог. Лежал, укрытый тонким пледом, и чувствовал, как душит его опустившаяся на дворец ночь. Его первая ночь в мире чудес.

Наконец встал, оделся и вышел на террасу. Теперь здесь было пусто, столы убрали, ветер вымел мраморные плиты, и в зеленоватом свете луны те казались водной гладью. Красноватые же воды Альфа — наоборот: перекатывались ониксовой мелкой рябью. Казалось, по его волнам можно ходить.

К площадке над рекой, двадцатью фугами ниже, вела изломанная зигзагом лестница — там, внизу, должен был стоять ночной пост стражи.

На середине лестницы Томас остановился: накатил страх, почудилось, что ступени делаются мягкими, пружинят под ногою. Звезды, каких никогда не увидишь над Островом: казалось, их можно сгребать с небосклона горстями. Но пришло чувство, что отведи взгляд, и они станут медленно, неостановимо вращаться, взбиваясь в густой звездный творог.

А потом показалось, что площадкой ниже стоит кто-то большой, косматый и страшный, что шагни в темноту — и уже не вернешься, не будешь тем, кем был, и не станешь тем, кем стать мог бы, не встреть ты этого, страшного и косматого.

Нужно было перебороть себя — перебороть, чтобы не остаться там, во тьме, в душном кошмаре. И он сделал шаг, потом еще один и еще. Медленно приподнял голову: кто там, внизу, на площадке?

На площадке (пятачок, вынесенный над скалистым берегом Альфа, полукруглый, ярда в четыре в поперечнике) стоял кто-то из сержантов: Томасу даже показалось, что он помнит лицо, — но подошел, вгляделся пристальней («Сэр!» — рявкнул тот и вытянулся во фрунт)… нет, ложная память, откуда бы ему знать этого сержанта? Да и любого другого.