Тринадцать осколков

В ту ночь, когда она узнала от Алеши, что он обязан проникнуть в Севастополь и там ходить на окопные работы, ходить, чтобы потом, возвратись, рассказать, где и что немцы соорудили — дот, дзот, бункер (все это пригодится для советской артиллерии), — именно в ту ночь Алеша не успел уйти вовремя. Ждал бабушку. Кто же знал, что эта ночь будет последней в его жизни? Бабушка не возвратилась. Зато как-то вдруг, неожиданно, с моря нагрянуло солнечное утро. Алеша выскочил во двор. Она остановила его возле скамейки. «Присядем, Алеша. Послушай, возьми меня с собой». Он успел сказать лишь: «Люся, Люся…» Она поцеловала его и увидела немцев, похожих на огромных лягушек, лежащих в траве…

Она ушла из города, решив пробраться в Севастополь и сделать то, что обязан был сделать Алеша. Целый месяц шла… Уже в городе утром ее схватили немцы и втиснули в толпу людей. Потом их загнали в этот подвал как саботажников, отказавшихся рыть окопы. Собственно, Люся не знала об этом, она только слышала, как кричал офицер, требуя до его возвращения решить — пойдут они рыть окопы или вместо «да» скажут опять «нет»…

Люся в окошко увидела на тротуаре ноги. Их было много, и все они обуты в немецкие сапоги. Люся поняла, что это пришли за ними, сейчас откроется дверь, и им прикажут собираться, а она не знает, что же сказать людям, чтобы удержать их… Но, вспомнив о том, что она пришла в Севастополь именно затем, чтобы попасть на окопные работы, заколебалась, так и не решив, как ей поступить.

Дверь подвала загремела, распахнулась.

— Приказайт выходит всем, аллес!

Люди поднялись, и она только сейчас увидела, что в подвале большинство подростков и детей.

— Быстро, выходайт!

Дети прижались к взрослым. Какой-то старик, очень древний, с большой продымленной бородой, загасил дымящийся в руке окурок, хрипловато вскрикнул:

— Граждане, вы тут погодите, я с ними погутарю. — Он снял ситцевую рубашку, и все увидели на нем матросскую тельняшку, новенькую и свежую. Старик постучал себя по груди: — Господи, я же старый матрос, мне ли поганым кланяться в ноги! — Он поплевал на морщинистые и желтые ладони, похожие на огромные высохшие листья лопуха, и направился к выходу.

— Я с вами! — вырвалось из груди у Люси. Старик остановился, слегка повернул голову. Люся была ему по локоть, на какое-то мгновение она почувствовала себя маленькой-маленькой.

— Останься, — сказал старик, — не твое это дело, Золушка.

И он, по-стариковски ступая, согнутый и тяжелый, вышел из подвала. Люди притихли. Сквозь открытую дверь Люся видела несколько пар ног. Она не успела заметить, в чем был обут старик — в сапоги или ботинки, и с минуту пыталась отыскать, определить, где ноги старика. Наконец ей удалось это сделать: она без сомнения решила — вот они, эти огромные сапоги, и есть ноги старика. Они виделись Люсе тяжелыми слитками металла. Вокруг них нервно подпрыгивали, метались маленькие начищенные сапожки: они то приближались к дедовским ногам, то отскакивали прочь, то снова приближались и в ту же минуту быстро откатывались на два-три метра, поднимались на носки, затем опускались на каблуки, дергались, будто попав под электрический ток. А ноги деда были неподвижны, и Люсе казалось, что они накрепко приклеились к тротуару и никто сейчас — ни сам старый, моряк, ни танцующие вокруг деда немцы — не в состоянии сдвинуть их с места, оторвать от земли.

Голоса повышались, крепчали и наконец стали разборчивее.

— Ви есть глафный зачинчик? Гитлер приказ читаль? Сволочь! — доносилось в подвал.

— Не пойдем!

— Что сказаль?

— Не пойдем, говорю, рыть окопы.

— Ти не желаль помогайт дейч армия?

— Все не пойдем.

— Я стреляйт буду… Сейчас стреляйт…

Раздался выстрел. Люся вздрогнула, закрыла глаза, но тут же открыла их. Дедовские ноги по-прежнему стояли на месте, застыли в неподвижности и немецкие сапоги, ожидая что-то.

И это «что-то» Люся вскоре увидела — к большим сапогам старого матроса медленно опустились руки. Они искали, обо что бы опереться, шарили вокруг… Попался небольшой камень. Одна из желтых от долгой жизни кистей рук начала сжиматься в кулак, но пальцы дрожали, и серый ребристый камень никак не поддавался, он выскальзывал, а рука вновь и вновь тянулась к нему, и наконец камень оказался зажатым в ладони, и Люся увидела, как рука быстро оторвалась от земли, и грудной голос деда ворвался в подвал:

— Звери! Мой Севастополь!.. Ура-а-а!..

Голос оборвался раньше, чем Люся услышала выстрел. Она выскочила из подвала. Дед лежал вниз лицом. Он еще был жив, его огромные руки тянулись к ногам маленького рыжего лейтенанта, стоявшего с пистолетом в руках, тянулись, чтобы схватить большеголового урода со странным, наполовину белым носом. И эти громадные, с толстыми пальцами руки, видимо, дотянулись бы до цели, но лейтенант выстрелил, выстрелил с тупой злостью, взвизгивая и крича на своем, непонятном Люсе, языке. Дед сгорбился, пытаясь опереться на локти. Лейтенант снова выстрелил. Люся напружинилась, неудержимая сила гнева бросила ее на офицера. Она зубами вцепилась в его руку, пистолет шлепнулся на асфальт.