Тринадцать осколков

Гул моторов сдавливает перепонки. В воздухе огромные рои серых птиц. Но птицы эти почему-то не машут крыльями, а все время скользят по небу, словно заводные детские игрушки. «Наши!» — кричу изо всех сил. Кувалдин прижимает меня к земле:

— Ты что, ослеп?! Это фашисты.

Самолеты идут плотным строем. Они летят косяк за косяком, непрерывным потоком. Отсюда, с высотки, хорошо видна панорама боя. По изрытой, обугленной земле движутся танки. Навстречу им с открытых позиций бьют наши орудия, летят огненные струи «катюш». А чуть дальше, на востоке, колышется черная полоса тыловых подразделений, то изгибаясь ломаной линией, то вновь выпрямляясь. Медленно пятясь назад, на отдельных участках она сливается с частями первого эшелона. Но вот над ними нависает новая волна вражеских бомбардировщиков. Тыловые подразделения рвутся на части, образуя множество ручейков.

— Видите, что там делается, — говорит Егор, слегка приподнявшись на локте. — Мы должны пробиться к своим. Как, Чупрахин, пробьемся?

Иван выплевывает изо рта размокший окурок сигареты:

— Русский я или кто? Я советский военный моряк. А ты мне такие вопросы задаешь. Командуй, что за вопрос — пробьемся!

3

Ползем цепочкой: впереди Егор, за ним Чупрахин, я, Аннушка и Мухин. Нам хорошо известна эта местность, изучили ее до мельчайшей складочки. Фашисты наступают группами в местах, где уже образовались широкие проломы в наших позициях. Мы держим направление на небольшой островок земли, окантованный со всех сторон густым частоколом разрывов. Там находился наблюдательный пункт нашей дивизии, а неподалеку располагалась батарея лейтенанта Замкова. Время от времени на островке вспыхивают огоньки ответных орудийных выстрелов. И когда они гремят сердито и звонко, поднимаемся и бежим согнувшись. Потом вновь ползем по изрытой бомбами и снарядами земле.

К вечеру удается глубокой промоиной проникнуть на «островок». Нас встречает сидящий у орудия лейтенант Замков. У него перебиты ноги, на лице пятна крови. Неподалеку от второго орудия неподвижно лежат трое артиллеристов. Егор подхватывает лейтенанта и пытается опустить его в окоп:

— Товарищ лейтенант, сейчас перевяжем…

— Уйди, говорю… Весь фронт ранен, его не перевяжешь… Вон там, в нише, ящик со снарядами, давай их сюда.

Чупрахин прыгает в окоп и быстро возвращается с ящиком:

— Есть снарядики!

— Подавай! — щелкая затвором, командует лейтенант.

Припав к прицелу, он шепчет что-то и нажимает на спуск.

Орудие вздрагивает. Раздается звонкий выстрел.

— Подавай!

— В душу им! — кричит Чупрахин.

— Подавай!

— Еще!

— Подавай! — Замков отталкивается от орудия и падает на спину.

Егор занимает его место.

— Подавай! — громовым голосом кричит он.

— Молодец, Егор, получай! — Чупрахин, сверкнув глазами, посылает снаряд в приемник.

Танки сползают в лощину, обходят стороной.

Темнеет. Замков пытается сесть. Слабым голосом он просит поднять его так, чтобы увидеть поле боя.

— Ушли, они скрылись, — успокаивает его Кувалдин.

— Поднимите, посмотрю, — настаивает Замков.

Егор и Чупрахин поднимают лейтенанта. Он долго смотрит на освещенную пожарами степь.

— Я тут командный пункт оборонял, — тяжело дыша, говорит Замков. — Хижняков дважды вызывал на себя огонь артиллерии… Воздуху мало, душно… Это пройдет… А Хижняков там, в блиндаже… и начальник штаба, и знамя с ними! — вдруг вскрикивает он, закрывая глаза.

Опускаем Замкова на землю. Лейтенант уже не дышит. Молча снимаем шапки, стоим минуту, опустив головы.

— Чупрахин и Самбуров, за мной, — распоряжается Кувалдин.

По ходу сообщения бежим вслед за Егором в блиндаж. Руками разгребаем заваленный взрывом вход. Проникаем в убежище. Иван чиркает спичкой. Вспыхивает свет. Хижняков как смотрел в бинокль на запад, в таком положении и стоит, подпертый столом, перевернутым на попа. На спине большое кровавое пятно. Начальник штаба лежит на боку с телефонной трубкой в руке. Лицо его покрыто бахромой знамени. У подполковника разорван живот.

— Ну… — коротко отзывается Чупрахин, зажигая новую спичку.

— Что? — спрашивает Кувалдин и никак не может оторвать взгляда от полковника.

— Ну, гады, — повторяет Иван. — Теперь у меня нет сердца и я не человек, а пуля, снаряд… Бомба — вот кто я теперь.

И он тихо подходит к телу Хижнякова, прикладывает руку к голове:

— Товарищ полковник, я клянусь вам, что беспощадно буду мстить врагу, буду рвать фашистов на части!

— Похороним, — предлагает Егор. — Здесь, в блиндаже, на боевом посту. И Замкова сюда принесем. Знамя и документы возьмем с собой.

…Ночь темная. Идем уже несколько часов. Впереди движется багровое зарево. Это передний край фронта откатывается на восток, туда, к Аджи-Мушкаю. Пробираемся по бездорожью, на ощупь. Часто приходится останавливаться, прислушиваться к каждому шороху. На высотке замаячила небольшая колонна людей. Бесспорно, это гитлеровцы. Кувалдин приказывает залечь.

— Что-то зябко, братишки, — говорит Чупрахин. — И, помолчав, резко: — Лежим, прячемся. Пусть они боятся нас. Я хочу, чтобы меня боялись. Боялись всюду!

— Тише, успокойся, — строго предупреждает Егор.

— Душа горит, — стонет Иван.