Тринадцать осколков

— Поеду в Москву. Расскажу, как вы тут воюете. Помощь пришлют…

— Помощь?.. Пришлют, когда возможно будет. Да ты что, не веришь в наши силы? — Егор складывает схему, кладет ее в сумку.

— Я-то верю, а вот дядя Панов не верит, говорит — бесполезно здесь сражаться…

— Это он шутит с тобой, Гена. Не верь ему. Вот вырастешь — сам поймешь, малыш, что мы сражались не зря… Есть такой документ, военной присягой называется. Слышал такие слова: я клянусь защищать Родину мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагом?.. Нет, Гена, ты не слышал таких слов. А у меня они вот здесь, в сердце. Каждый красноармеец их помнит.

— И дядя Панов?

— Обязан помнить, — отвечает Егор и, поднявшись, долго смотрит на спящих вповалку бойцов. Заметив меня, он спрашивает: — Ты что не спишь? Отдыхай…

И он идет к амбразурам, забросив автомат за спину.

10

Ветром доносит запах овса: вероятно, там, в поле, ничего не изменилось — цветут травы, солнце светит, как светило до этого миллионы лет. Ветер чистый и мягкий, как гагачий пух, он льнет к лицу, груди, щекочет ноздри, а вокруг колышется зеленое море хлебов и трав. Слегка качаясь на его ленивых, едва шевелящихся волнах, проплывают рваными лоскутками тени от перистых облаков. Хлеба идут в трубочку, наливаясь соками земли, а руки крестьянина уже тянутся к косе: сердце человека чутко к времени года.

Июнь — начало лета!

Пахнет овсами… И кусок неба виден вдали. На его фоне черными силуэтами четко рисуются фигурки людей, сидящих у самого выхода в различных позах — впереди всех Правдин, рядом с ним Маша. Она вместе с Семеном Гнатенко и Геной принесла сюда на носилках политрука подышать чистым воздухом. Немцы теперь почти не стреляют, словно забыли, что под ними находимся мы, те самые люди, которые две недели подряд не отходили от амбразур, отражая все их попытки овладеть подземельем. Фашисты притихли, — наверное, ждут подкрепление, от Севастополя будут отрывать. Что ж, севастопольцам легче будет, им же там очень трудно.

Срастив оборванный провод, я и Мухин приближаемся к выходу. Здесь крепче, пахнет овсом. Мне хочется сказать об этом Чупрахину, но он делает мне знак молчать. У политрука заметно ожило лицо, хотя чувствуется, что он еще слаб. Правдин сидит у самого выхода, за грядой камней, и смотрит на виднеющийся вдали клочок земли, местами обугленный, местами поросший зеленой травой. Низко над холмом пролетает стайка птиц.

В тишине отчетливо слышатся голоса немцев. Над входом нависает козырек каменистого грунта. Там находятся гитлеровцы, и мы иногда бываем невольными слушателями их разговоров. Для политрука это в новинку.

— Товарищ Самбуров, о чем они? — заметив меня, интересуется он. Маша пытается оттащить носилки вглубь. Политрук останавливает ее: — Не надо, дай послушать. Самбуров, ну что они говорят?..

Я прислушиваюсь, стараясь понять каждое слово, и перевожу:

— Инженерная часть прибыла… саперы, подрывники…

— Так, так, еще что? — полушепотом спрашивает Правдин.

— Обмениваются мнением, как будут выкуривать нас из-под земли.

— Интересно! — оживляется политрук и советует мне выдвинуться ближе к выходу и дослушать разговор гитлеровцев. Козырек довольно большой, немцы не могут заметить меня, но им ничего не стоит бросить гранату. Я прижимаюсь к стене, здесь у нас прорыта канавка, узенькая щель, она ведет наверх, в ней можно укрыться от осколков.

Здесь слышимость лучше, каждое слово можно понять… Оказывается, ночью фашисты не спят, им до чертиков надоели дежурства у пулеметов, ожидание наших вылазок, и генерал наконец-то принял решение — вызвал сюда саперов и подрывников, чтобы разрушить опасные катакомбы.

На минуту беседа прерывается. Я осторожно выпрямляю онемевшую ногу. Разговор возобновляется: «Кончим с подземными дьяволами, под Севастополь пошлют». — «Ну и пусть… Разделаемся с Севастополем, пойдем на Баку. Там шашлык, вино и персиянки или, как их там… азербайджанки, что ли… Густав? Да ты что нос-то повесил? На вот гранату, швырни им туда. Бери, чего смотришь? Ну, пошевеливайся, не то доложу капитану, что ты щадишь жидов, или, может быть, после того как ты побывал в их руках, красным стал? Ха-ха-ха… Ну-ну, швырни одну…»

Слышится шорох. Сверху, вдоль ровика, падает тень человека, руки опущены, неподвижны. «Густав Крайцер, что же ты задумался?» Почему-то хочется, чтобы быстрее бросил гранату, может, оттого, что я верю, что он ее швырнет в сторону. Тень шевелится, от нее отделяется изогнутая ветвь, своим концом она падает мне на лицо.

«Давай, давай, мой мальчик, пошли им свой привет… с огоньком и металлом», — слышится сверху.

Граната падает в стороне от ровика. Осколки со свистом впиваются в камни. Я приподнимаю голову — тени уже нет, на ее месте, клубясь, колышется черное облачко дыма. «Неужели это тот Густав? — вспоминаю я пленного немца. — Верно, в лесу живут не только волки».

Ползу обратно, сталкиваясь с Чупрахиным.

— Цел? — спрашивает он. — Политрук беспокоится, послал за тобой.