Тринадцать осколков

Я гляжу в лицо Чупрахину и догадываюсь: сам ты напросился. Иван, он такой, всегда готов прийти на помощь.

— Чего смотришь? Точно тебе говорю: политрук послал, — словно прочитав мои мысли, утверждает Чупрахин. Он замечает на моей стеганке свежий след осколка, молча снимает с плеча кусочек ваты, разглядывает его, потом сдувает со своей ладони и вдруг совсем о другом говорит:

— Слышал, Али всех коней порезал, теперь у нас много мяса. Ясно? Ты ел конину? Нет? Ничего, пойдет. Только когда будешь есть, закрой глаза и думай, что перед тобой бараний бок, а главное — не дыши: в пище запах — основное. Об этом мне дед говорил. Умел старик шашлык на вертеле готовить. Пока он жарил, я слюной истекал: такой дух вкусный шел от шашлыка.

— Ваня, скажи, правду: у тебя действительно есть дед? — я давно хотел об этом спросить Чупрахина.

— Конечно есть, не от козы же произошел мой отец. Дед как дед: голова, уши, ноги, руки и даже борода лопатой. Он в трех войнах участвовал и вот четвертой дождался. В японскую ему правое ухо начисто срезало осколком, в империалистическую кусок лодыжки оторвало, наросла, только шрам остался. А в гражданскую ему два пальца на руке беляк саблей отрубил. Теперь моего деда хоть в музей выставляй: живой экспонат истории войн. Вот какой у меня дед, Бурса, понял?

— Понимаю, Ваня.

— Ну и отлично. Важно, чтобы человек понимал… Я так думаю, Бурса, что в сознании человека основная его сила. Сознание вроде бы второе его сердце, а может быть, еще и поважнее. Вот ты ушел по приказу политрука, а у меня муторно стало на душе: думаю, как же он там один.

* * *

…Правдин слушает внимательно. Он, как прежде, сидит на носилках, и, как прежде, подле него Маша.

— Значит, они ждут инженерную часть. Из-под Севастополя снимают!.. Это уже хорошо. Значит, мы в одном ряду с севастопольцами. Понимаете, товарищи, мы на переднем крае, боремся, деремся. Как это здорово!.. Ну а еще что они говорили? — Политрук прикладывает к губам мокрую ватку: его мучает жажда. Воды у нас осталось не более двух ведер, теперь смачиваем только губы.

По одному и небольшими группами подходят бойцы. Многие из них видят Правдина впервые. Он снимает с себя стеганку и с помощью Маши кладет ее под забинтованную ногу. На нем чистая гимнастерка, поблескивают на петлице кубики, на рукавах большие красные звезды. Освещенный светом, идущим сверху, Правдин выглядит как-то непривычно для подземелья. Но заострившееся лицо, сухие, покусанные губы напоминают: и он из катакомб, боец подземного гарнизона.

— Ру-у-у-с, вода кушать хочешь? — протяжно, с надрывом слышится сверху. — Ха-ха-го-го, ха-ха.

И так тоже бывает. Сидишь у амбразуры — и вдруг этот крик. Фашисты знают, что мы без воды, вот и орут.

— А я этот колодец все же найду, — вдруг отзывается Генка. — Мне бы только достать фонарь. — Генка давно мечтает чем-то отличиться. Порой он говорит о таких вещах, которые, по его убеждению, должны привлечь внимание всего полка. Но… его предложения никого не интересуют. А он полагает, что дяди пока заняты своими делами и им пока не до него. Генка терпеливо ждет: когда-нибудь и он окажется в центре внимания. Недавно он заявил Егору, что где-то в глубине катакомб имеется колодец и он обязательно найдет его. Да, если бы это так было, Гена… А может, и правду говорит, ведь катакомбы полностью нами не изучены.

С шумом падают на землю тяжелые брызги воды. Это гитлеровец плеснул из ведра. Я замечаю, как дрогнули у бойцов пересохшие губы, как широко открылись глаза, устремленные на мокрое пятно, появившееся на бугорке у выхода.

— Садитесь, товарищи, — будто не услышав всплеска, говорит политрук подошедшим бойцам и вдыхает в себя свежий воздух. — Овсом пахнет и еще какими-то травами, — замечает Правдин. И потом, о чем-то подумав, мечтательно продолжает: — Парнишкой любил я ходить в ночное. Небо сплошь усеяно звездами. Тишина! Слышно, как кони жуют траву, как где-то далеко-далеко в старых развалинах голосит сыч. Ненавидел я эту птицу…

— Дальше-то что будем делать, товарищ комиссар? — вдруг раздается хрипловатый голос бойца, подошедшего сюда в числе других. — Воды дают по капле, только губы смачивать.

Чупрахин ищет взглядом того, кто произнес эти слова. Правдин, упершись руками в носилки, расправил согнутую спину.

— Вопрос вполне законный. — Политрук стучит флягой, висящей у него на ремне. — Действительно пусто, воды нет. И колодец, по-видимому, нескоро отроют. Что же делать? А? Просить у немцев пощады, в плен сдаваться? Оружие складывать? Борьбу прекращать? Садиться за колючую проволоку и смотреть оттуда, как фашисты ходят по нашей земле, насилуют наших женщин, расстреливают отцов и матерей, уничтожают наши дома, заводы, фабрики, разоряют наши колхозы? Если мы так поступим, если мы, люди с оружием в руках, дрогнем перед трудностями, кто же нам простит потом?..

— Ру-у-ус, вода кушать хочешь? — опять кричит гитлеровец, едва политрук сделал паузу.