Тринадцать осколков

Господин генерал, не думайте, что мы вас запугиваем или пытаемся ввести в заблуждение. Нет, мы хорошо знаем, с кем имеем дело, и твердо заявляем:

Смерть фашистским оккупантам!

Командование подземных войск Красной Армии».

— Понимаете, в чем дело? — окончив диктовать, обращается Егор к нам. Он отводит нас в сторону и поясняет: — Фашисты перебрасывают войска к Севастополю, надо их задержать здесь, отвлечь на себя… И я думаю: генерал поймет это послание так, как нам хочется…

Пленного сопровождаем вдвоем с Чупрахиным. Он идет между, нами с видом откровенной покорности. В нагрудном кармане его тужурки лежит конверт с нашим посланием. Уже у самого выхода Чупрахин вдруг останавливается, вопросительно смотрит на меня.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Давай заставим пленного, чтобы он разминировал колодец.

— Как?

— Вот видишь, — показывает Чупрахин длинную, сложенную «восьмеркой» веревку. Где он ее успел захватить — не заметил. — Я его сейчас привяжу за ногу и, если он не разминирует колодец, притащу обратно. Доверять им нельзя, Бурса, нельзя… Ты думаешь, Егор иначе рассуждает? Нет. Но он — командир… Хорошо сочинил письмо. Это мне нравится. Вообще-то он, Кувалдин, подходящий человек, как раз такой и нужен в катакомбах.

Распустив веревку, Иван привязывает немца за ногу.

— Я его морским узелком, не развяжет, вот так. Теперь повтори, Густав, что ты обязан сделать для нас.

— Хорошо, — выслушав немца, продолжает Чупрахин. — Имей в виду, если колодец не разминируешь, обратно притащу тебя, в общем, я сильно обижусь. Понял? — вдруг спрашивает Иван. Немец смотрит на меня таким искренним взглядом, что хочется, чтобы он быстрее ушел.

— Отец у меня дворник. Вы знаете Тельмана? — пытается заговорить Густав.

— Давай, давай, топай, ползи, — подталкивает его Чупрахин, — в Берлине встретимся, поговорим, если ты еще раз не попадешься мне на глаза с оружием в руках.

Немец удаляется медленно. Чупрахин передает мне конец веревки:

— Держи крепче, а я посажу его на мушку… Порядок должен быть во всем. — Иван ложится поудобнее, прицеливается. От выхода до колодца метров сорок. Мы видим, как немец приближается к срубу. Выстрелов не слышно: гитлеровцы всегда так делают — подпустят к колодцу, а иногда даже дадут возможность набрать воды, потом открывают огонь. У колодца виднеются трупы наших бойцов, опрокинутые ведра.

Немец падает, минуты три лежит неподвижно. Потом подползает к срубу колодца, опять замирает. И вдруг бросает в нашу сторону вынутые из мин запалы. Чупрахин велит отпустить веревку.

— Я Густав Крайцер! — вскочив на ноги, вдруг кричит он кому-то там, наверху, и тут же скрывается за холмом.

Иван, подобрав запалы, садится за каменный выступ, долго рассматривает их на своей давно не мытой ладони.

— Ишь ты!.. Сработал на нас. Неужели и среди фрицев есть люди?

9

Правдин вслушивается в глухую дробь выстрелов, доносящихся с восточного сектора. После того как фашисты прочитали наше послание, они спешат ликвидировать подземный гарнизон. Дни проходят в жестоких боях.

Все находятся на боевых постах — у амбразур и входов. И Правдину все чаще и чаще приходится коротать время в одиночестве. Он уже может сидеть на койке, положив культю на специальную подставку. Чупрахин разыскал ему костыли, на которых раньше ходил Шатров. Они стоят у него в изголовье. Глядя на них, не верится, что Шатров погиб, а будто он оставил костыли Правдину — возьми, Василий Иванович, пригодятся, — а сам отлучился по делам службы: ведь разведчики не сидят на месте. Такое чувство испытывает и политрук. Он уже признавался в этом Кувалдину, просил Егора чаще информировать его о ходе боя, чтобы не так остро ощущать оторванность от боевых дел. И все мы понимаем Правдина: он должен знать все.

— Рассказывай, рассказывай, товарищ Мухин, — отвлекаясь от гула боя, говорит Правдин. Глаза у него ввалились, лицо вытянулось, скулы заострились.

— Утром мы заметили танки. Впереди они катили орудия, — переминаясь с ноги на ногу, сообщает Алексей. Он только что прибыл с восточного сектора и сразу же решил доложить политруку о бое. — Я сидел у амбразуры, метрах в тридцати от центрального входа. Открыл огонь из автомата. Танк движется, ничего ему не сделаешь… Стволом орудия всунулся в пролом. Что делать? Тогда я изловчился, вскочил на ствол и камнем забил дуло. При выстреле ствол разорвало. Пехотинцев потом гранатами забросали. Фашисты отошли на исходные позиции. А сейчас опять полезли. Но в подземелье им не войти, не пустим…

— Камнем забил ствол? — удивляется политрук. — Когда же ты таким стал?

Правдину делается зябко. Я набрасываю на его плечи шинель. Политрук, поправляя полы, продолжает:

— А я вот валяюсь на кровати… Когда поднимусь, многих не узнаю… Слышал я, товарищ Мухин, как ты адскую тележку уничтожил. Не страшно было на такую невидаль идти?

— Не знаю, — откровенно признается Алексей.

— Как не знаешь! — чуть наклонившись вперед, улыбается Правдин. — Совсем ничего не помнишь?

Алеша морщит лоб:

— Помню…

— Что именно? Расскажи, как эта машина двигалась и можно ли ее на большем расстоянии подорвать?