Тринадцать осколков

Ах, Гена, Гена, ты бы все сам сделал, да вот мы, никчемные дяди, никак не можем понять тебя. Он действительно однажды проник в Аджимушкай. Это был его подвиг. А дяди опять не заметили этого. Только Егор, обняв его тогда, долго-долго гладил по голове и не сказал ни слова. Ну что ж, зато сейчас Генка на виду, он это понимает и готов все сделать сам.

Вылазка подробно спланирована, распределены силы, назначены и проинструктированы старшие групп, намечены выходы и направления атак. Вхожу в захватывающую группу, которую возглавляет Чупрахин. Проводником будет Гена.

Кувалдин зачитывает боевой приказ. До начала вылазки еще целый час. Нам надо как-то использовать это время. И мы говорим, но только не об атаке, нам кажется, что это дело уже свершилось. Мы говорим о днях более отдаленных. Решаем: после победы на двадцатый день соберемся здесь, своими руками соорудим обелиск в память первого подземного полка и павших товарищей. Потом мы поем вполголоса. Хочется, чтобы эта песня вылетела из катакомб. Пусть ее услышит страна: сражаемся, находимся в строю, на самом переднем крае.

…Постовые горячо жмут руки, желают удачи. Первым выползает Чупрахин. Осматривается. Увидев на небе звезды, он замечает:

— Светят, не погасли, слышишь, Бурса?

Поселок укрыт туманом, слышатся вздохи моря. Гена подползает к Чупрахину, что-то шепчет на ухо.

Иван дает сигнал следовать за ним. Земля медленно, с трудом движется навстречу. Ночь безлунная, тихая. Где-то далеко-далеко на востоке, словно до невозможности уставшие от непосильного труда, тяжело вздыхая, рвутся бомбы. Напрягаю зрение: кажется, поселок не в тумане, а в дыму.

— Иван, а ведь это дым.

Чупрахин замирает на месте.

— Понимаю, приготовься, — шепчет и вынимает из-за пояса ракетницу.

Глухой щелчок спускового крючка — и зеленая нитка ракеты рассекает черный полог ночи. Справа и слева, где должны находиться группы поддержки, ударили пулеметы. Огонь плотный, дружный, будто фонтаны, вдруг пробившиеся из-под земли.

— За мной! — увлекает нас Чупрахин.

Генка бежит легко, катится шариком, подпрыгивая на неровностях. Вот и село. Но вместо домов нас встречают обгоревшие развалины.

— Где склад? — спрашивает Иван Гену.

Тот топчется на месте и со слезами повторяет:

— Сожгли… Сожгли… Все разрушили.

Бой нарастает. Гитлеровцы пускают в ход минометы, орудия. Пламя разрывов превращает тихий клочок земли в кипящее море огня. Но не огонь страшен, страшно сознание: опасаясь нашей вылазки, фашисты уничтожили поселок, создали вокруг катакомб зону пустыни.

Поворачиваем назад. Поддерживающие группы бьются с перешедшими в атаку гитлеровцами. Чупрахин дает сигнал отхода. Упал Гена… Поднялся, повис на моих руках…

Поодиночке в катакомбу вползают бойцы, тут же тонут в непроглядной темноте. Ощупываю Гену: на груди кровь.

— Пить, — стонет он.

Подхватив мальчика на руки, спешу к сырой стене. Ноги подламываются, спотыкаюсь, но иду. Жадно сосу мокрые камни, припадаю ртом к губам Гены. Они холодные, неподвижные: ему уже не нужна вода.

А катакомбы молчат. Хотя бы кто-нибудь закричал.

— Эй, кто тут есть!

— Самбуров?

Узнаю Крылову, протягиваю к ней руки. Плечи у Маши дрожат.

— Ты что здесь?

— С Гнатенко плохо, — сообщает она.

— Пойдем, — тороплю Машу и по дороге рассказываю ей о гибели Гены. Мы договариваемся прийти сюда утром и похоронить нашего юного друга с почестями: он этого заслужил… юный солдат. Как он старался, чтобы его считали настоящим бойцом. Да он и стал им в тринадцать лет.

Катакомбы за эти дни будто вытянулись, увеличились расстояния: это, конечно, оттого, что мы ослабли. Но об этом думать не стоит. Пусть надежда сократит путь.

— А все-таки выйдем из катакомб, пробьемся к своим, — говорю Маше, лишь бы не думать о неудачной вылазке.

— Как? — спешит спросить она.

— Молчу. А что я могу ей ответить? Но все же что-то надо сказать.

— Маша, а ты из каких мест? — вдруг спрашиваю я.

Оказывается, она живет под Москвой. У нее три брата — все они на фронте.

— Разве ничего не слышали о подвиге летчика Крылова? Это мой брат, — с гордостью поясняет она. — Он сбил три фашистских самолета. Ему двадцать три года. А мне уже пошел двадцать пятый… Но я ничего еще не совершила. Институт и вот — фронт.

В темноте идти трудно. Успокаиваю Машу:

— Нам еще жить да жить. Все впереди. Главное — не опускаться ниже ватерлинии, — повторяю слова Чупрахина.

15

Маша, покачиваясь, пытается поправить повязку, сползшую Гнатенко на глаза. Семен тихо протестует:

— Не надо… Силы тратить не надо.

Он лежит на спине. Ус — клок пакли. Только шевелятся пальцы правой руки, лежащей у него на груди. Я наклоняюсь к Семену.

— Не успел, — шепчет Гнатенко.

— Что?

Он медленно показывает на стенку:

— Понял?

Поднимаю выше фонарь. Читаю:

«Михаил Петрович Золотов, 1920 года рождения, Ростов. Ранен в живот. Доктор, хороший ты мой доктор, ничем ты мне не поможешь. Да здравствует Родина! Смерть палачам-фашистам!»