Тринадцать осколков

Она подошла к нему вплотную. Фон Штейц взял ее за голову, наклонил к себе и увидел в ее волосах седые нити. Но не сказал ей об этом. Лег на кровать, закрыл глаза, прошептал:

— Начальник госпиталя вчера сказал мне, что моя семья погибла… Ты знала об этом?

Марта молчала. Ей хотелось, чтобы он открыл глаза, чтобы она увидела, что в них, в этих глазах.

— Ты знала? — повторил фон Штейц.

— Кое-что знала, Эрхард. Я не хотела тебя беспокоить.

Он поднял голову, взгляд его был сухой.

— Сентиментальность! — крикнул фон Штейц, задыхаясь в гневе. — Вырви жалость из груди. Немцам она не нужна… Подай костыли…

Он повис на них, его голова вошла в плечи, полковник показался Марте каким-то обрубком. Он трепыхался, скакал по комнате. И оттого, что он живой, что умеет перебарывать боль — она знала, что ему больно, — ее охватил восторг.

— Эрхард, — сказала Марта, — Эрхард, я не сентиментальна. Ты знаешь… — Она хотела рассказать, как перенесла бомбежку, смерть своего отца, матери, брата — ее ли упрекать в какой-то жалости, — но он не слушал, уже отдавал распоряжения, что приготовить в дорогу. Марта знала, куда он собирается лететь и кто его вызывает. Фон Штейц сам рассказал, и случилось это совершенно случайно. Разве можно что-то утаить от такой девчонки! Она так мила и так предана ему, что сам бог не мог бы утаиться перед нею.

Измученный болью и вновь весь взмокший от пота, полковник добрался до кровати, и Марта, подхватив фон Штейца под мышки, уложила его в постель.

— Эрхард!..

— Я все понимаю, — опять помешал он ей говорить. — И ценю вашу преданность. Идите, Марта, я хочу поразмыслить наедине. Идите…

* * *

Где-то на полпути в ставку сопровождавшие фон Штейца офицеры из личной охраны фюрера завязали ему глаза. Теперь он ничего не видел. Самолет шел ровно, без качки. Его руки покоились на костылях. Было немного обидно, что с ним поступили, как с пленным, и только сознание, что подобная осторожность вызвана интересами безопасности фюрера, без которого фон Штейц не мыслил жизни Германии, он пересилил внутренний протест, смирился… Хотелось быстрее освободиться от повязки, это могло произойти только на земле: уж там, при выходе из самолета, они, конечно, снимут эту дрянь…

Он начал считать — так быстрее пройдет время… «Две тысячи триста сорок два…» — самолет все продолжал лететь по прямой. «Три тысячи шестьсот двадцать…» — самолет накренился, и полковник понял, что они идут на посадку. Толчок о землю. Фон Штейц невольно воскликнул:

— Господа, теперь-то снимите повязку!

Ему не ответили, молча взяли под руки, только у трапа чей-то голос предупреждал об осторожности, потом, уже на земле, опять кто-то сказал: «Вас сажают в машину, вот поручни, держитесь». Он ухватился за что-то гладкое и повис на руках, боясь опуститься на сиденье. Но его все же усадили, и фон Штейц, покусывая губу, покорился судьбе.

Машина остановилась. Повязку убрали. Он увидел солнце, зажмурился, потом открыл глаза. Перед ним стоял генерал-полковник. Фон Штейц напряг память и быстро вспомнил, что это Эйцлер, советник фюрера, с которым он не раз встречался раньше. Накипи в душе как и не бывало: фон Штейц вытянулся, насколько позволяла боль, выбросил вперед руку:

— Хайль Гитлер!

— Хайль! — ответил Эйцлер. — Вас ждет фюрер. Вы в состоянии доложить о положении войск в «котле»?.. Он требует, чтобы вы лично доложили, письменному докладу не верит.

— Да, господин генерал-полковник, мне уже значительно лучше.

— Пойдемте. — Эйцлер повернулся и, держа руки в карманах кожаного пальто, медленно направился вдоль аллеи, покрытой асфальтом. Фон Штейц повис на костылях, выбросил тело вперед раз, другой, третий… От боли зазвенело в ушах, а идущий впереди Эйцлер вдруг задрожал, как лист на ветру. Фон Штейц догадался, что это у него самого кружится голова и что еще одно движение — и он может упасть. Но он не упал, неимоверным усилием воли поборол слабость и еще сделал несколько шагов, похожих на прыжки подбитого животного.

Эйцлер помог фон Штейцу войти в кабинет.

— Очень нужен, очень нужен, — сказал генерал-полковник, показывая на кресло. Фон Штейц сел, облокотившись на мягкие поручни, так, чтобы часть веса собственного тела держать на руках. Дьявольская усталость сменилась желанием уснуть. Но перед ним стоял известный советник фюрера, и он не мог даже виду подать, что ему хочется спать, что дорога изрядно измучила и что вообще ему сейчас лучше бы уклониться от встреч и разговоров. Это была минутная слабость, и он испугался этой слабости, внутри что-то оборвалось, будто при внезапном падении. Он ухватился за поручни с такой силой, что хрустнули суставы рук.