Тринадцать подвигов Шишкина

– Ой, одна у тебя песня! Чо мне от папки моего? Тока што имя бравое – Марина! Так и чо? Што ты, што деревня вся ваша – кликали и кличут Маруськой! – отмахнулась дочь и принялась распаковывать свою сумку. – На-ка, вот, поточи зубы. Не все ещё повыпадали? – Она хохотнула и бросила на стол пакет пряников, кулёк, из которого полувывалился ком слипшихся подушечек карамели, метко прозванных в народе «дунькина радость». Следом на клеёнке оказались круг полукопчёной колбасы и две плитки грузинского чая, пяток банок рыбных консервов.

Сидориха равнодушно отодвинула в сторону гостинцы, сделав исключение только для чая и «дунькиной радости»: выдвинув ящик стола, сгрузила туда плитки с кульком, шумно задвинула ящик.

– Во, уже всё попрятала! Нет, чтобы самовар поставить. Почаёвничать с дороги хочется.

– Вот возьми и спроворь. Ишь, сморщилась – на заплатку не собрать! Чай, не ровни. С меня уж давно подковки содрали, мало радости лишний раз в горшки соваться… Вона и так едва копытца таскаю… Слышь, Маруська, а можа и впрямь бы тебе угомонитца? Ну сколь тереться по людя́м? Так и шоркашь полы в больничке? А тута на ферму бы пошла или во птичник. И свинские дела, вона, вовсю у нас цветут и пахнут…

– Свинские… Вонь одна. Да у меня, можно сказать, жизнь только налаживаться начала! – подбоченилась дочь.

– Но сказывай, кто на энтот раз тебя налаживат? – хмыкнула мать.

Маруська опустилась на стул и полузакрыла глаза, шумно задышав.

– Толик… Золотарь…

– Погодь, – встрепенулась Сидориха. – Говночист, што ли?!

– Ты чо несёшь, старая! – чуть не сковырнулась со стула Маруська. – По золоту он работает, на приисках.

– В наше время так говночистов-говновозов кликали! – отрезала Сидориха. – А по золоту – это старатели или ишшо говорят – золотарники… Уж чаво-чаво, а энтой публики у нас в округи хватало!

– У нас? – скривилась Маруська. Она с кряхтеньем нагнулась и вжикнула «молнией» на одном сапоге, потом на другом. Скинула их и довольно пошевелила пальцами, обтянутыми капроном колготок.

– У нас! Ты чо, думашь, у нас тут ничево нет? И золото мыли, и, вона, щас эти… как их… геологи снова чево-то надыбали. За реку-то так ихние машины и шныряют, и шныряют! Там, говорят, – округлила глаза Сидориха, – чево-то такое нашли! Ба-аль-шой госу-дар-ствен-ный сик-рет! От оно как!

– Ой, господи… – сморщилась дочь. – Да дребедень очередную! Кабы чего стоящее – всё бы уже на ушах стояло!

– Говорю тебе: сик-рет!! Вот и тады, до войны, така ж песня была – с золотом. Вверху по Алейке его мыли. И не тока по речке. Там ишшо и шахты в земле долбили… О-хо-хо… Из-за этого золота больша беда тады приключилася…

– Чо, завалило кого в шахте? – зевая, лениво спросила Маруська.

– Тако, говорят, тоже бывало, но тот случа́й…

– Но-ка, но-ка?

– Нока делает сорока! Кады наши-то прознали про золото, тож хлынули туды с лопатами и лотков намастрячили. Но… Так вот, был у нас кузнец… Тимоха Зуев. Откель в селе взялся – никто не ведат. Чёрный, здоровущий, страшенный! Нам уж, бабам, по тридцатке стукнуло, а кузню стороной обходили – стра-ашно!! Но… И вот ему-то самый фарт и пошёл! С цыгана́ми завсегда так – всё имя в руки ийдёт! Тимоха тож в лесе молчком ковырялся, да и наковырял, видать, изрядно. Цельное ведро!

– Мамка! Ты каво сочиняешь! Ведро! Да столько целый прииск за месяц не нароет! Толик мне сказывал…

– Чево тебе твой Толик там в ухи заливат, али ишшо куды – того я не ведаю и ведать не хочу! – строго сказала Сидориха. – А я говорю, што слыхивала тады! А чево-то и видывала! И вот это ведро… нет, ведра, чево не видела – таво не видывала! – но ведро было! И Тимоха ево от дурного глаза и лихих людёв запрятать решил. И как запрятал-то! На самом видном месте! Кто ж дотумкает! Но…

– «Но… но…» – недовольно протянула Маруська. – Слушать тебя невозможно! Что кота за хвост тянешь. Ну, и куда он золото спрятал?

– В кузне в углу высыпал! Среди мелкого углю!

– Ха-ха-ха! – затряслась Маруська. – Но насмешила!

– Чево-о?

– Ведро самородков? Среди мелкого угля? Ну и горазда ты стала, мамка, привирать! Ты себя-то слышишь?

– Я-то слышу! А вот тебе твой золотарь, видать, полны уши наложил! Тимоха-то энтот не просто нарыто́е ссыпал, он кажный камешек чёрной краской обмазал! Уголья да уголья!

– И чего в твоей истории такого? – оглушительно зевнула Маруська и перебралась со стула на кровать, блаженно вытянув полные ноги поверх лоскутного одеяла. – Господи, у вас в деревне любой пук – событие. Тимо-о-о-ха с ведро-ом… – снова зевнула во весь рот Маруська. – Со-о-бытие…

– Событиё, как ты выражашся, было опосля! В милицию соопчили, што народ-то самолично золото в лесе копат и в речке лотками полошшэт. Милицанеров понаехало! У одного камушек жёлтенький отобрали, у другова песку полкисета надыбали. И, конешно, самих этих бедолаг сердешных следом в район утартали… О-хо-хо…

– Вот ты, мамка, завсегда так. Обязательно настроение испоганишь!

– А-а-а! – затрясла узловатым указательным пальцем Сидориха. – Хахаль-то твой, видать, тот ещё хрукт! Из жулья, стало быть… Ох, доиграисся ты, Маруська! Но историю-то будешь дослухивать?