Тринадцать рассказов (СИ)

   Я рассудил, что зерно истины в его словах есть, пожить недельку самостоятельно было бы неплохо, поэтому принял предложение. Когда рассказал об этом маме, она пожала плечами, сказала, чтобы поступал, как знаю. Через день я можно сказать в торжественной обстановке вступил в домовладение. Отец Вадима пристально изучал меня недоверчивым взглядом, мать натянуто улыбалась, сам Кислицкий выглядел счастливым. Введя меня в курс дела относительно того, чем кормить собаку, каким краном в ванной можно пользоваться, а каким нельзя и прочих мелочей, он распрощался со мной и передал небольшой серебристый ключик. Отец Вадима крепко хлопнул меня по плечу, ничего не сказал, но во взгляде читалось предостережение. Его мать взъерошила мне волосы и поцеловала в щёку. Пообещав, что всё будет хорошо, я проводил их до калитки, закрыл за ними дверь, заперся на ключ, повернулся и окинул взглядом свои владения. Трехкомнатный дом с раздельным санузлом, прилегающий к нему вишнёвый сад, деревья которого радовали глаз жёлто-зелёной листвой. В стороне от калитки располагалась будка, возле которой, виляя хвостом, лежала крупная, но, как утверждали Кислицкие, беззлобная сука по кличке Матильда. Первым делом я решил поближе познакомиться с моей сожительницей. Медленно подошёл к будке, остановился в полушаге. Собака перестала вилять хвостом, внимательно посмотрела на меня из-под полуопущенных век. Стало немножко не по себе, но я нашёл перебороть зародившийся в душе страх, стал наклоняться и тянуть руку к её голове, рассчитывая погладить овчарку. Всем приходилось слышать, что собаки чувствуют страх. Если это и правда, Матильда оказалась исключением из этого правила. Она позволила погладить себя, встала на ноги и принялась энергично вилять хвостом, заискивая передо мной. Чтобы закрепить дружбу, я принёс ей миску, полную каши с тушёнкой. Она радостно меня облаяла, я расчесал ей холку и, удовлетворённый исходом нашего знакомства, ушёл в дом.

   Первый день прошёл в легкой эйфории: я был хозяином, мне не перед кем было отчитываться, я мог встать и в любой момент пойти куда заблагорассудится, вернуться домой во сколько пожелаю. При этом никак назойливых вопросов. Утром второго дня я решил прогуляться по окрестностям и распланировать предстоящую неделю. Чтобы не было скучно, я решил взять Матильду с собой. Сняв цепь и прицепив поводок, я вывел её на улицу и стал бродить по округе. Сначала старался прокладывать маршрут по улицами, но лес, располагавшийся буквально за дорогой, так и манил к себе.

   "А это удобно, - рассуждал я, остановившись на обочине и пропуская проносившиеся мимо автомобили. - Если решу назвать гостей, в дом вести их не стоит. Сейчас тепло, можно и в лесу попраздновать".

   Перебежав через дорогу, мы с Матильдой свернули на первую попавшуюся тропинку и скрылись под кронами деревьев.

   В лесу было ослепительно красиво: лучи полуденного солнца яркими полосками освещали золотистые сухие листья, красно-чёрные птички весело чирикали, взмывая в воздух и уносясь куда-то вдаль. За одной из них я попытался проследить, поднял голову, но тут же упустил из виду маленькую черную точку. Взгляд мой застыл на узких прорехах в переплетавшихся друг с другом ветках, через которые можно было различить перистые облака, степенно плывущие по бескрайнему океану неба. Вокруг приятно пахло, откуда-то издалека доносилось нежное журчание ручейка, поскрипывание старых клёнов, шорох уносимых ветром листьев и... плач. Я прислушался: то был не просто плач, а настоящий рёв, сродни завыванию банши. Стало не по себе. В то же время, в душе зародилось любопытство. Кто плакал? Почему плакал? Может быть нужна моя помощь?

   Не долго думая, я поволок неохотно тащившуюся за мной Матильду вглубь леса. Очень скоро я вышел к оврагу. Лес здесь заканчивался, становился различим шум проносящихся автомобилей. А чуть в стороне раскинулось заросшее густым кустарником, наполовину заброшенное кладбище. К плачу добавились заунывные стоны, вопли. Матильда занервничала, подалась назад, настойчиво стала пятиться, жалобно скуля. Я хотел подойти к кладбищу поближе, но собака сопротивлялась. Разозлившись, я со всей силы дернул поводок на себя, заставив Матильду жалобно тявкнуть. Однако брыкаться она перестала, понурив голову, побрела за мной. Я остановился у зарослей кустарника, стал всматриваться в унылые ряды могил, среди которых возвышались невысокие рябины. Кого-то хоронили, собралась целая процессия. Люди смуглые, черноглазые, у некоторых мужчин серьги в ушах, на головах женщин пёстрые платки - цыгане. Сколько их тут собралось - не сосчитать. Все рыдали, кричали, настоящая какофония звуков. На душе становится уныло, сердце сжимается, перестает биться, настолько плохо становится. Слезы сами собой наворачиваются на глаза, хочется закричать в голос, сам не знаешь почему.

   Я с трудом отогнал охватившую меня тоску, попятился, развернулся, быстрым шагом вернулся в лес к радости Матильды. Кого же они хоронили, по ком плакали? Должно быть, на редкость хороший был человек.