Тринадцатый апостол

Сколько весит Слово поэта – хотел бы спросить я у Быкова? Если Быков немеревался навязать нам понимание сквозного мотива творчества Маяковского как рокового стремления к смерти, чтобы наконец всамделишная смерть сравняла его с самим собой, то мы даже согласимся, что это «красивый» литературоведческий ход (а может и прием сознания). Правда, тогда Маяковскому отказывается даже в свободе смерти (присутствует только воля к ней), ну это ничего, ведь он не то чтобы человек. Отказывается в искренности и взаправдашности: Быкова послушать, так Маяковский жертвует жизнью за один только революционный образ, за мировое господство абстрактного человека. Слово поэта – «славословие новой жизни» (с. 267), которой он не увидит и потому, как предлагает нам расценить Быков, делается еще остервенелей. Выходит, что слову Маяковского верить невозможно – мотивы потаенные, нечистые, много подспудного – вычурного. Пишет «жизнь» – читай «смерть придет и все решит»; пишет «рабочие» – «Богом забытые энтузиасты, жуйте дальше свой хлеб»; пишет «любовь» – «вас тысячи дур, а я один такой»; пишет «революция» – «как бы сделать так, чтоб ее не было, а было одно будущее»; пишет «человек» – «одному Богу известно, зачем он Ему нужен».

В слове Маяковского Быков не видит живой конкретики, – много мертвечины. А совместима ли мертвечина с гениальностью? Его абстракции – признак ограниченности. Откуда только шедевры берутся? «Запас, из которого черпает Маяковский, ограничен – и потому так понятна его тяга к путешествиям: не в силах углубить собственную лирику он судорожно расширяет ее географию» (с. 270). Почему так понятна? Почему обязательно судорожно, истерично. Потому, отвечает Быков, что всю жизнь Маяковский держится на «отважной ненависти к действительности». Поэт из лапы высасывает свою поэзию (Лермонтов). По Быкову, лапа у Маяковского не та – некультурный, мнительный, манерный, вымученный. «Рекомендовано» верить ритму, напору, симфонии – убийственным.

Но теперь о главном – об отношении к смерти. Решился бы Быков написать, что Толстой был певцом смерти? Вряд ли. А между тем Толстой признавался: «Вопрос мой – тот, который в пятьдесят лет привел меня к самоубийству, был самый простой вопрос, лежащий в душе каждого человека, от глупого ребенка до мудрейшего старца, – тот вопрос, без которого жизнь невозможна, как я и испытал это на деле. Вопрос состоит в том: “Что выйдет из того, что я делаю нынче, что буду делать завтра, что выйдет из всей моей жизни?”. Иначе выраженный вопрос будет такой: “Зачем мне жить, зачем чего-нибудь желать, зачем что-нибудь делать?” Еще иначе выразить вопрос можно так: “Есть ли в моей жизни смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью”»[84]. Свои размышления о тщете жизни Толстой подкрепляет ссылками на Соломона. «Суета сует, – говорит Соломон, – суета сует – все суета! Что пользы человеку ото всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род преходит и род приходит, а земля пребывает вовеки. Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться: и нет ничего нового под солнцем». Толстой преодолел стремление к самоубийству, стремление к смерти, пересмотрев все канонические Евангелия и создав свое учение – толстовство. Это не избавило Толстого от попыток проникнуть в тайну смерти. Об этом и «Смерть Ивана Ильича», и рассказ «Хозяин и работник», и описание смерти Андрея Болконского на поле Аустерлица в «Войне и мире». Несмотря на намерения Маяковского покончить с собой, он никогда не пытался его осуществить. Во «Флейте-позвоночнике» вначале звучит суицидальная мелодия: «Глазами взвила ввысь стрелу. / Улыбку убери твою! / А сердце рвется к выстрелу, / а горло бредит бритвою». А кончается поэма разговором со сторожем. Поэт спрашивает: «Это улица Жуковского?» Сторож недоуменно отвечает: «Она Маяковского тысячу лет. Он здесь застрелился у двери любимой». Реплика Маяковского: «Кто, я застрелился?! Такое загнут». И далее следует гениальная концовка: погибает Вселенная, но живым остается только поэт и его любовь. А тема смерти у Пушкина! Размышления о смерти не покидали его с юных лет:

Я видел смерть; она в молчанье села
У мирного порогу моего;
Я видел гроб; открылась дверь его;
Душа, померкнув, охладела.

«Элегия», 1816

Или:

Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?

«Дар напрасный, дар случайный.», 1828

И наконец, зрелое, классическое:

День каждый, каждую годину
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж их стараясь угадать.

«Брожу ли я вдоль улиц шумных.», 1829