Тринадцатый хозяин

На лугу действительно была высыпка дупелей. Птицы, уже летевшие на юг, сели отдыхать, сели густо, как ватрушки на противне. И вся работа Фрама была одной скользящей стойкой. Он шел от одной птицы к другой. Когда Фрам сделал стойку, я придержал его веревочкой, старик срезал дупеля влет (огородные сторожа — все браконьеры, все хорошие стрелки). Фрам долго нюхал убитого дупеля, долго рассматривал нас обоих, склоняя голову то на один бок, то на другой. И — понял.

…Я слушаю Галенкина и думаю, кто полезнее в натаске молодой собаки — сторож Галенкин или веревка.

Тот утирает нос ладонью.

— Га! — он тычет в меня пальцем. — Ты разве живешь?… А?… Собака, охота, гав-гав-гав! Это все? Ха!.. Га!.. Кхе… Шуровать надо. Как их, этих самых? Ага, девок. Ба! Моя жизнь удивительная. Не чаял жениться — так избаловался. Сами вешались на шею. Женился на своей старухе. От изумления (мы с ней сначала так просто жили).

Моя Глашка мне отвалила сразу трех сыновей — Матвея, Георгия и Валентина! А что за сыновья! Отцу поллитру не поставят. Ха! Кхе! Га…

Я слушаю и тоскую по настоящему разговору.

Говорить нужно только о собаках. Хороших. Редких. О таких, каким станет мой Фрам. Или о методах натаски. Это и есть настоящий мужской разговор.

Первая охота

Снится мне, снится: первая охота, Фрам идет карьером, высоко подняв голову. Он бежит шибко, травы рвутся, свистя и щелкая. И если Фрам на поиске вбегает в воду, то двигает перед собой белопенный бурун.

Я гляжу на него — и во мне тает морозно-сладкое.

…На первую охоту Фрам спешит куда больше меня. Фрам не идет, а прыгает. Я — шаг, он — прыжок, я еще шаг — он прыжок. Так и припрыгали мы с ним на луг. На рассвете.

И такое увидели — с одной стороны луга вниз валилась луна, на другой стороне лежало солнце в виде пополам разрезанного арбуза — спелая серединка и зеленый ободок корки.

Привядший луг же — блюдо в серой росе.

— Ну, Фрамушенька, — говорю. — Начнем…

А в самом смута и неуверенность. Хоть поворачивайся и уходи обратно.

— Ну, Фрамушенька, — говорю я, а горло сжимает. И я гляжу на Фрама.

Что такое болото без него? Вода, переплетенье трав и сырых запахов. Только Фрам приводит все в порядок, показывает мне, кто сидит, кто летит, а кто бегает.

Фрам (я знал по опыту) чуял всех здешних жителей.

Чуял Фрам камыш и осоку, чуял рогоз и все, что на лугу, в тишине и одиночестве, обрастало и становилось маленькими кочками.

Особый мир был в жизни Фрама, абсолютно недоступный мне. Воображался он мне в виде прозрачной сферы, прикрывающей город, луг, болото и меня.

В этой сфере было великое множество других мелких сфер, похожих на выдутые из стекла пузыри. И в середине каждого пузыря жило небольшое: кулик, трава, сосиска, деревянный столбик, жук, молоко в чашке, горох, хлеб, лягушка и пр. и пр.

Чуять и различать все это — какое тревожное, какое счастливое занятие! Я правду говорю — я с радостью взял бы Фрамов нос и так ходил бы с черным, мокрым, все время шевелящимся носом. Ну, прикрывал бы его рукой, ходя по улицам в городе, или прятал бы какой-нибудь повязкой. Но как бы хорошо жил. А нос-то — Фрама, и я не верю ему. Я боюсь — вдруг он сорвет стойку и погонит.

— Ну, псишко, — говорю я, и Фрам задрожал мелко и быстро, пока я отстегивал ременный поводок. Затем прижался к моей ноге (так еще он делает, увидев трамвай). Я понял — он тоже боялся птицы, себя, всего.

— Ну, Фрамок, иди.

Дрожит.

Я снял ружье с плеча.

— Вперед!

И он рванул прыжком, и вот уже идет карьером от одного края луга к противоположному.

Громадный у него размах поиска, сразу видна порода замечательных полевых работников.

Фрам бежит. Свистят и щелкают травы, плещет вода во множестве лужиц.

И вдруг карьер оборвался — Фрам встал.

Ага, стойка. Но я не обрадовался, а испугался ее.

Я подхожу к Фраму — стоит. Хорошо стоит. Ощупываю, глажу его — каменный.

Начинается самое страшное.

Я посылаю Фрама стронуть дичь под мой выстрел.

— Вперед!..

Фрам ступил и замер.

— Давай… — шепчу я, и Фрам пошел мелкими шажками. Лапы его грязные, мокрые, шерсть прилипла и обрисовала их тонкими палочками.

Фрам осторожно идет на тонких ногах, и я думаю нелепое: «Вдруг подломятся»… И одно за другим бегут ко мне опасенья. А если Фрам погонит?.. Напугается выстрела и сбежит?.. Сбежав, выскочит на автостраду? Если, если, если… Я стою и смотрю, как по серой траве — роса стерла все зеленое — тихо идет белая собака на тонких грязных лапах, и мне хочется вернуть ее. И уйти обратно.

Но Фрам оборачивается — птица здесь! А кто? Если дупель, то справимся. Ну а бекас? Этот сумасшедший в полете, я промахнусь. А вдруг коростель?.. Он пахнет резко, он побежит, не взлетая, и разгорячит Фрама, и тот погонится. Я подхожу, тороплюсь, поскальзываюсь в луже. Фрам поворачивается, сердитым глазом приказывает мне затихнуть. Я проверяю курки — взведены. Но мне начинает казаться, что я не зарядил ружье. Проверять его поздно — звякнет, и если бекас (здесь мокро), он взлетит обязательно.

Бекас или коростель?

Заряжено ружье или нет?

Фрам окостенел в добросовестной стойке. Нос его нацелен.