Тринадцатый хозяин

Хозяин, отдышавшись, наговорил еще много страшных слов. Но Фрам его не боялся. Он знал — Друг просто очень умная и сильная, прекрасного вида собака. «Мы оба собаки…» — думает Фрам. А запах растет. Загорается противолежащий берег, и Фрам носом касается его. Фраму страшно и больно, и сладко, как будто Хозяин перебирает шерстинки на голове Фрама.

— Мальчик, что с тобой, мальчик мой, — говорил Хозяин, следя, как, вспугнутый шатающимися по берегу коровами, взлетел дупель и нос Фрама двинулся за ним. И — глаза.

— Милый мой, — забормотал Хозяин. — Это первая твоя работа, первая стойка по дичи. Ты родился сейчас, охотничек мой, ты все понял.

Хозяин входит в воду и гладит Фрама. Затем оглядывается, не смотрит ли кто, и целует его в мокрую, зеленую от травы макушку.

Фрам виляет хвостом — слегка. Он счастлив. Он понял всех — Хозяина, дупеля, себя.

Для чего нужен Галенкин?

Я благодарил Геленкина — принес бутылочку винца и добрую закусь к нему: сыр с зеленой плесенью и черной икры.

Галенкин пил, заедал водку икрой, черпая ее ложкой, и издевался надо мной.

Такая картина — в полушалаше, полуземлянке, у печурки сидит сморчок с носом — красным клювиком и загорелой плешью и ковыряет меня словами.

И что-де толстяк я и ни черта не смыслю в трех главных прелестях жизни — в женщинах, в песнях, в вине.

— А годики-то, паря, заметь, не возвращаются. Х-хе!

Я слушаю его и тоскую о настоящем разговоре.

Например, о натаске собак можно говорить часами. Отличная, благородная тема. Сколько в ней поворотов, сколько тонкостей. Скажем, такие — применение подсадных перепелок, отработка геометрического поиска. А проблема страха собаки перед ружьем?

А еще — хотя у каждого собачея своя методика натаски, но все сходятся в одном — нужна и веревочка, иначе дисциплины от собаки не жди. Веревку метров пятнадцать длины привязывают к ошейнику и сдерживают собаку. А если уж промахнулся и в этом, то нужен советчик. Ищите его, благодарите его… потом.

За что же я угощал Галенкина? Да за то, что, увидев смешную картину, он и посмеялся, и помог.

А редкая была картина, я до сих пор жалею, что не смог смотреть на нее со стороны. Нет, не одна — много было картин. Одинаковых. Я только говорю об одной.

Картину эту мог увидеть каждый два года назад, если в воскресное июльское утро не сидел в городе, а на «передаче» ехал до станции Иня. А там уже оставалось немного: сначала подняться на железнодорожную насыпь, затем, хрустя гравием, шагать по ней к мосту через реку.

Отличная прогулка! Солнце и провода блестят, висят жаворонки, трепещет охотящаяся пустельга.

С насыпи далеко видны река и шоссе с пробегающими машинами. И видно, что между шоссе и рекой зажат большой луг и огороды с желтыми сигналами подсолнухов. Среди подсолнухов маячит Галенкин.

И здесь же вниз идет тропа.

Спустившись по ней, сначала оказываешься на мокром лугу. На нем и живут дупеля. Вот здесь, если день был воскресный, можно было полюбоваться на редкую картину — толстый человек, придерживая живот, скачет по лугу вдогонку за белым сеттером.

Брызги, топот, крики…

Человек этот — я, порядок пробежки такой: впереди летит дупель, за ним гонится Фрам, за Фрамом вьется длинная веревка. За веревкой во все лопатки чешу я. Правая моя рука протянута вперед (живот я держу левой), и впереди уносится, вертясь и подпрыгивая, серый веревочный хвост.

Рука моя все ловит веревку, но загребает то горсть воздуха, то хватает пучок травы. Одним словом, картина…

А на краю луга, в подсолнухах, хохочет старик в белой рубахе. Он топает ногой, стонет, взвизгивает. И хохочет, хохочет, хохочет…

Получает, так сказать, максимум удовольствия.

Это и есть страж совхозного огорода Галенкин.

А теперь о роли веревки в натаске молодой собаки по дичи. Лягавая собака обязана делать по дичи стойку. Такая ее работа.

Стойка — врожденное свойство, но стоять и глядеть на летящую птицу скучно. И молодая, балованая, азартная собака бросается в погоню за ней. Это нельзя, это вредно — поймать птицу нельзя и стрелять возможно только из-под правильной стойки.

И здесь-то и нужна веревка. Ее следует привязать к ошейнику, ею одергивать пса, если он делает что-нибудь не так. Дерганьями веревки я должен был информировать Фрама. О том, что дичь догоняют не ногами, что хозяина, то есть меня, надо слушать. Обязательно.

Ошибся я в длине веревки — надо было брать тридцать метров.

И вот мы с Фрамом стоим на краю сырого луга, около нас ходит сторож Галенкин (он умирает от скуки среди капусты). Он говорит, говорит, говорит… Я уже знаю, что он пенсионер и вдов. Но я еще не подозреваю, что мне придется и увеселять и угощать его.

Мы стоим, и ветер наезжает на нас. Накатит и унесется, оставив густые запахи. А за ним уже катит второй, несет еще. Фрам принюхивается, ширит ноздри. По носу его, шевелящемуся, беспокоящемуся, я вижу — он чует здешние места насквозь.

Чует всех дупелей, ковыряющих клювами мягкую, будто творог, почву.

Чует водяных пастушков, чует крякух, плавающих посреди озерка с поросшими осокой берегами (оно лежит в сердцевине луга).