Тришестое. Василиса Царевна

Но все же поселилась в желудке приятная тяжесть, аж истома берет да в сон клонит. Но нельзя спать, за Василисой идти нужно. Ждет она его невесть где, а он тут сны сладкие вкушать будет! А если и обиду затаила и не ждет уж, так что с того? Все едино выручать надобно девицу-красу из лап Кощеевых, а уж как дальше повернется с любовью-то – там видно будет.

Поднялся Иван Царевич, костер затоптал, уголья землей присыпал, собрался и пошел дальше.

Идет, по сторонам озирается, вдруг еще дичь какая подвернется. Раз уж леший разрешил. Тем паче не ради забавы, а для пропитания. Но опять нигде зверья не видать, будто вымер лес. Никак леший чудит, зверье от него отваживает. Понять его, конечно, не дюже сложно: коли Кощей зверье лесное поедом поел, повывел, почитай, под самый корень, так о нем теперь, о зверье-то оставшемся, особая забота требуется, чтоб совсем не зачахло. Но все ж мог бы леший еще чего подкинуть. Мог! Не в службу, а в дружбу, ведь Иван Царевич, как-никак, от беды его спас, из пня высвободил.

И вдруг остановился Иван Царевич, за деревом притаившись: никак леший пожелание его услыхал?

В малиннике, что широко разросся вдоль тропинки, кто-то отчаянно возился. Малинник изредка вздрагивал, будто его озноб бил, шуршал листвой и потрескивал ветками. Крупный кто-то в кустах шуровал, не иначе… кабанчик! Вон и зад его округлый виднеется меж веток. Ну, спасибо тебе, дед-лешак!

Вскинул Иван Царевич лук, стрелу наложил. Натягивает, метится – только бы не промахнуться. Кабан – он животное хотя и вкусное, но весьма резвое и злобное, если его завести. И коли промажешь…

Ивану Царевичу даже думать о том не хотелось. Затаил он дыхание, навел стрелу на цель приметную да пальцы отпустил. Глухим звоном отозвалась тетива, полетела стрела и впилась куда надо. В смысле, куда метил Иван Царевич, а вот надо ли – это вопрос отдельный, потому как кусты зашевелились, грозно зашуршали, ходуном заходили, завозилось в них что-то крупное. Рев страшный пронесся над чащей лесной, обиды преисполненный, и осознал Иван Царевич, не кабанчик то вовсе и даже не кабан, а кабанище, если круче не сказать! А правильнее – медведище!

Догадка страшная Ивана Царевича прояснилась, как только кусты расступились, раздались в стороны, и из малинника вывалился огромный медведь: ревет, задними лапами топочет, передними машет, когтищами загребает, а зубы в пасти – не приведи господи!

Чует Иван Царевич, волосы у него на голове зашевелились, дыбом встают, холодок противный ощутил – приятно, конечно, в жар летний, но не прохлада желанная то вовсе, а ледяное дыхание смерти близкой. Выпустил Иван Царевич из руки лук свой, на колени упал:

– Прости, медведьюшка! Ошибочка вышла. Не хотел я тебя ранить – оскорбить, – и глаза закрыл, к смерти лютой приготовился.

– Гнусный человечишка, – проревел медведь, – почто подлый удар нанес, сознавайся, не то смерть тебе лютая выйдет!

И до того речь медведева неожиданной оказалось, что Иван Царевич даже бояться перестал, на медведя во все глаза уставился, не послышалось ли ему? Виданное ли дело, чтобы медведи разговаривали!

А медведь знай себе, когтями загребает, лапами топочет, стрелой помахивает, в заду пушистом торчащей.

– Чего молчишь? Тебя спрашивают!

– Так я это… того… – прочистил горло Иван Царевич, с мыслями собираясь. – А разве медведи разговаривают?

– А чего ж я, глупее тебя, что ль? – взъярился медведь пуще прежнего, подцепил когтем Ивана Царевича за шкирку да к глазам поближе поднес, чтоб лучше разглядеть.

– Ой, не ешь меня, Михайло Потапыч! – в ужасе закрылся руками Иван Царевич. А из пасти медведевой несет – не продохнуть.

– Откуда имя-отчество мое знаешь? – подивился медведь.

– Так ведь… – Иван Царевич хотел сказать, мол, вас, медведей, все так величают промеж людей, но передумал. – Молва о вас идет.

– Какая еще молва? – опустил тяжелые брови медведь.

– Хорошая, исключительно хорошая! Добрый вы, сказывают, и говорить могёте. Я почему удивился-то? Слыхал про вас, а вот увидеть в первый раз, поди, довелось. Рад, так сказать, познакомиться.

– А вот я не особенно! – тряхнул медведь Ивана Царевича. – Почто оскорбление нанес, спрашиваю?

– Ошибочка вышла, Михайло Потапыч! Смотрю, в кустах кто-то возится. Решил, кабанчик.

– Кабанчик? – Брови медведя взлетели на скошенный лоб. – Ты кого это кабаном обозвал, прыщ негодный!

– Говорю же: обознался!

– Зрением, что ль, слаб?

– Желудком пуст. Вот всякое и мерещится.

– Ну, коли так… – Медведь почесал когтищами лоб и опустил Ивана Царевича на траву. – Стрелу свою вытащи!

– Ага! – обрадовался Иван, обежал медведя, ухватился за древко да ка-ак дернет.

– Ой-ей-ей! – взвыл медведь дурным голосом, за зад лапищами схватился и ну вертеться. Иван Царевич едва к кустам отползти успел – растоптал бы его Михайло Потапыч и не заметил.

Повертелся медведь, покрутился, встал и глазищами вращает, зад саднящий когтями почесывает.