Тришестое. Василиса Царевна

– Да он чтво, медведь твой, малахвольный квакой? – не поверила лягушкиным речам Квака. – Квак можно сгвовориться, квогда твебя стрелой.

– Да еще и в зад, – поддакнула лягушка.

– Не напоминай мне про зад! – неудобственно завозилась на кочке Квака. – И слышвать про негво не хвочу!

– Слушваюсь! – пригнула голову лягушка.

– Твак о чем они сгвоворились-то? – остыла немного Квака – что толку молнии зазря метать, когда шкуре все едино былой красоты не воротишь.

– А сгвоворились они подлючвесть Бабве Яге устроить, – подняла палец лягушка.

– Квак твак? – обомлев, разинула рот Квака.

– А вот твак! Я, правда, не поняла, чтво квонкретно: то ли отдвушину квакую ей заткнуть, то ли ногву сломать…

– Да в своем ли ты уме? – дивится Квака, ушам не верит.

– В своем, Кваше Квысочество, в своем, – кивает лягушка.

– Икван с медведем?!

– Ага. А с ими еще и соквол гнусный да лисицва хвитрая. Загвовор цвельный!

– Этво квак же они супротив нечвисти переть-то осмелились? Да еще таквой?

– То мне некведомо, Кваше Квысочество, а чтво слышвала, то и докладаю.

– Ничвего не понимаю, – развела лапами Квака. – Чвем им Бабва Яга не угводила?

– Не дослушвала я. Щуква…

– Кто?

– Щуква. Рыбва зубаствая.

– Ах, ну да!

– Спугнула она меня. Я подальше отползла, за квустиками схворонилась, да оттудоква плохво слышно было.

– Эх, нехворошо этво? – покачала головой Квака. – Понять бы, чвего они затеяли.

Лягушка сообразила, что с нее больше ничего не требуют, сползла задом с кочки в воду, непрестанно кланяясь при том, и скрылась, только глаза на поверхности остались.

А Кваке Кощеевой и впрямь не до нее. Вертится она на кочке, крутится, места себе не находит, чего делать, не знает. Предупредить бы надобно батюшку Кощея о походе Ивановом. Глупость, разумеется, – кто Иван, а кто Кощей! – а с другой стороны, кто ж его знает, этого ненормального. Если уж на Бабе Яге силу свою испытать решился, так и до Кощея неровен час доберется. Надо же, какое вредительство изощренное выдумал, злодей преступный! Да где ж это видано, чтобы Иваны всякие с медведями над нечистью насильничали да измывались?

Сначала Квака решила послать кого к Яге, чтоб в курсе та была, какая беда ей грозит, но немного погодя одумалась: не было отродясь такого, чтобы нечисть друг дружке помогала – кажный сам за себя стоит, как может. Хоть и родня даже. К тому ж, насколько знала Квака, Яга с Кощеем из-за какой-то пустяковины в пыль и прах рассорилась. А вот Кощею-батюшке доложить обо всем, нажаловаться на Ивана – в том резон был. Одного боялась Квака: как бы Кощейт не решил, будто она боится Ивана проклятого, сама не в силах с ним справиться. Ух, щепетилен Кощей на сейт счет! Трусость ни себе, ни другим не прощает. Ну, ему-то понятно – бессмертный он, ему при любом исходе ничего не сделается, а Кваке как же?

Долго думала Квака, прикидывала так и эдак, с какой стороны лучше к Кощею со всем этим подступиться, опосля все же собралась с духом и принялась нашептывать на ухо лягушке-скороходу, о чем доложить надобно. Кратенько и со смыслом, но не договаривая всего. Любопытный он, Кощей, мимо ушей ни одну новость не пропустит, а как толком ничего не поймет, так обязательно дочь к себе вызовет. Там уж выкрутится Квака как-нибудь, все представит таким образом, будто именно Иван ее беззащитную измордовал ни за что ни про что да глупейшим посмешищем выставил, силы колдовской обманом лишив.

Вот какая Квака коварная и изворотливая особа была, да только на любую отдушину с хитрой резьбой, как известно, всяко свой шуруп сыщется…

Зол был Иван Царевич, по лесу идучи. Хмурил брови, глазами по сторонам зыркал, приметы выискивая. Не было дороги к Бабе Яге, хоть ты лбом в дерево треснись! Куда вертать, непонятно – везде глухомань непролазная. Но упорно продвигался вперед Иван Царевич, веточки, что в лицо норовили хлестнуть, обламывал, шишки ногами распинывал, кусты сапогами крепкими топтал. Зло его брало не только на медведя, что мог бы запросто сам проводить, а еще и на себя. Непонятно было Ивану Царевичу, почто в козню коварную ввязался. Заморочил ему голову медведь проклятущий, дернул же черт связаться с ним и его полоумным зверьем! Разве может выйти из дела толк, коли компанию водишь со щуками всякими говорящими, престарелыми, лисицами хитрыми да птицами шустрыми и на язык острыми. Еще неизвестно чем все обернется, когда до исполнения медвежьего плана дойдет. Глупейший план – сейчас Иван Царевич понимал это очень отчетливо. Яга-то, почитай, и без того баба лютая и мстительная, а коли ее еще и распалить ущербом всяким… Иван Царевич даже боялся помыслить, во что это может вылиться. Да успеет ли он тогда ноги подальше унести?

Сколько уж раз ему было говорено царем-батюшкой: – «Ты Ивашка, того, не торопись. Скора токма глупость, мудрость же поспешности не терпит». Иван Царевич также припоминал, как сомневался в словах отцовских: то не мудрость, мол, а тягомотина сущая черепашья. «Пусть так! – отвечал на то царь Антип. – Но токма черепаха во-он сколько живет, а пострел косой – где он оказывается неизменно? В пасти у лисы!»