Триумф графа Соколова

— Ты, пентюх, совсем обнаглел! — Отвесил кучеру увесистого «леща» и уже более миролюбиво добавил: — Надо же, драгоценная жизнь подполковника Мартынова могла пострадать…

Даже деликатный Сахаров не сумел удержать улыбки.

Приятное волнение

В знаменитом трактире Егорова, что размещался в Охотном ряду, почти напротив «Национальной» гостиницы, Соколова знали все.

Едва народный любимец появился в дверях, как седоусый старенький швейцар Прохор, которого Иван Бунин метко прозвал Фирсом, сдернул с головы обшитую галуном фуражку с маленьким лакированным козырьком и со слезами радости воскликнул:

— Радость неверуятная! Аполлинарий Николаич, наконец-то! Совсем к нам дорожку забыли… Цельный, поди, месяц вас на нашем горизонте видно не было.

— Эх, брат Проша, дела все! Как твое благополучие?

— Слава Господу, временно еще живой, а все друзья-приятели мои уже давно на кладбище промеж родителев лежат, Царствие им Небесное! — Старик перекрестился. И заговорщицки на ухо, помогая снимать шубу: — Уж и столик ваш угловой тороватым гостям занимать разрешили. За такую честь отдельно от счета «синенькую» платят. А отбоя от желающих не убавляется. И сейчас купец Бугров из Нижнего Новгорода, извольте знать, на вашем креслице наслаждается.

Внизу было шумно и пестро от торгового простонародья и разной неавантажной публики.

Кто-то из лакеев, завидев знаменитого гостя, бросился по лестнице на второй этаж — искать Егорова: граф Соколов явился!

Сыщики по узкой лестнице, застланной пестрым вычищенным на снегу ковром, поднялись наверх.

В двух шатровых невысоких зальцах было чисто и благопристойно. Под потолком висела большая клетка с канарейкой. Дальнюю стену занимала странная живопись. Картина изображала трех китайцев, дующих из блюдечек чай. Этот шедевр так поражал очевидцев, что о нем писали многие — от Ивана Бунина до Владимира Гиляровского.

Воздух был проветренный, дышалось легко, здесь даже курить не дозволялось.

Соколов осенил себя крестным знамением на старинного письма икону Богородицы, висевшую в красном углу. Рубиновым огоньком светилась лампадка.

На невысокой эстраде неистовствовал на балалайке белобрысый Степка. На нем была расшитая шелковая рубаха и козловые сапоги.

Увидав гения сыска, он на мгновение замер, и улыбка расползлась во все лицо. И тут же, по заведенному обычаю, заиграл «встречную музыку» — увертюру к «Лоэнгрину». Любимого сыщиком композитора — Вагнера разучил ансамбль.

Но ансамбль нынче отдыхал, а за всех старался бесподобный Степка, которого даже за границу возили показывать. Ибо он умел ловко играть, заведя балалайку за спину, за голову, выделывая присядку и в прочих невероятных положениях. Говорили, что для купца Хлудова-младшего он за сто рублей исполнил с вариациями «Светит месяц», вися вниз головой и ни разу не сфальшивив.

Соколова и его друзей неслись встречать двое лакеев в расшитых шелком по вороту и подолу косоворотках, а также сам хозяин:

— Со всем нашим радостным восторгом счастливы видеть вас, Аполлинарий Николаевич, одно удовольствие-с! Как сердце чувствовало, сегодня от Елисеева свежих угрей доставили. Приятно вам потрафить ими под водочку-с. А ваш человек заказ передал, уже под выпивку закуской утешается.

— А кулебяки нынче свежие?

— Душевно рекомендую-с — кулебяка с семгой, самой превосходной степени. Такую кулебяку, к примеру, не зазорно самому губернатору подать. Не кулебяка — пух, хоть с купецкой дочерью спать ложись. А на рыбное горячее прикажите, Аполлинарий Николаевич, фаршированную стерлядь вашего имени преподнести. Извольте из живого аквариума сачком-с распорядиться — по собственному усмотрению.

— Сам, любезный, отбери!

Заезжего купца Бугрова, что в Курской губернии большими тысячами ворочал и во все глаза таращившегося на знаменитость, уже пересаживали за соседний столик.

За великую Империю!

Лакеи в четыре руки застлали свежую, до хруста накрахмаленную скатерть.

Через минуту уже красовались перед гостями грибки соленые белые — мелкие шляпки, неженские огурчики крошечные и в природных прыщиках, ломти жирной, слабого соления семги с вареной картошкой.

— По первой чарочке — для почину, ваши превосходительства! — поклонился старший лакей Семен, налив в рюмки граненого стекла Мальцовского завода водку. За расторопность и деликатность Семен был навсегда приставлен обслуживать графа. — Приятного аппетик-та-с!

— С мороза — милое дело! — Соколов потер ладони. — Первую, как положено, за Государя, Наследника и Православную церковь, охранительницу духа народного и самодержавия!

Выпили. Тепло побежало по крови. Закуска сама в рот просилась. Соколов съел кусок нежной розовой семги, Сахаров предпочел смугло-телесный балык. Мартынов, после некоторых рассуждений, зачерпнул серебряной ложкой черной икры.

Минут пять, как бывает, ели молча.

Сахаров, человек сангвинический, с жаром воскликнул:

— Пьем за могучую Российскую империю!

Тост поддержали с удовольствием.

Через минуту поднялся Соколов.

Весь зал обратил на него взоры.