Тривселенная

Тогда Ормузд почувствовал, что развязка близка. Протянутая к нему ладонь Аримана — яркая, светившаяся подобно солнцу, — притягивала, как вдохновенная идея притягивает мыслителя. Ормузд и не подумал сопротивляться — он знал, что мог бы это сделать, отклонить ладонь с пути ее, потому что в тот момент сам Ариман ни в малейшей степени не владел собой и даже не осознавал, что делал. Но Ормузд, знавший точно, что судьбы и рока не существует, потому что не было такого природного закона в его памяти, все-таки принял свою судьбу и свой рок.

Ладонь Аримана коснулась его, и он умер — переход от существования к небытию тянулся вечность, и Ормузд мучился. Это было мучение в чистом виде. Мучение ради мучения. Мучение, отделенное от материального носителя.

А потом…

Миньян опять перегруппировал себя, поставив в центр Антарма — это был знак нового вопроса, и ответ последовал незамедлительно. Ормузд прочитал память Антарма, и Даэна прочитала то, что смогла понять, а часть понял Ариман, на долю остальных осталось немногое, Миньян сложил обрывки и расправил их в собственном коллективном воображении.

Он вспомнил. Точнее, воссоздал свою жизнь после того, как Антарма оставил его Учитель, научивший неофита не только элементарным вещам — как пользоваться духовной составляющей мира, как понимать, не слыша, и как слышать то, что еще не произнесено. Учитель, наверняка не знавший истинного предназначения Антарма, все же наделил его способностью воссоздания истины по обрывкам чужих и собственных впечатлений и наблюдений. В Первой Вселенной, о которой Антарм не знал ничего, эту способность назвали бы обработкой рассеянной информации. Во Второй Вселенной это называлось иначе — Антарм стал Следователем.

В отличие от Ормузда, Антарм не умел легко обращаться с обеими мировыми составляющими, без усилий создавая вино из мысли о нем и равно безо всяких затруднений избавляя материальный мир от предметов, которые хранить не стоило. Антарм жил сначала в небольшом городке, где не было не только ни одного Ученого, но даже Торговцев можно было пересчитать по пальцам. Дело свое он знал и исполнял с четкостью часового механизма — впрочем, ему самому механизмы часов представлялись очень ненадежным способом измерения времени, у себя дома он держал большой кусок металла, испускавшего невидимые глазу, но ощутимые сознанием лучи, интенсивность которых определяла час, минуту, секунду и даже ее мельчайшую долю с гораздо большей точностью, чем это можно было сделать с помощью лучших в городе механических приспособлений.

О своих расследованиях Антарм мог бы написать книгу, но эта идея почему-то приходила в голову не ему, а его клиентам, которые после завершения очередного поиска говорили обычно: «Вы гений, Антарм, вы должны сделать сообщение для всех, поместить его в верхнем слое тропосферы, чтобы каждый видел. Люди перестанут творить зло, зная, что зло никогда не остается безнаказанным».

Антарм понимал, что это не так. Зло безнаказанно всегда, люди только воображают, что способны покарать преступника, а след самого преступления превратить в память о нем, да и память рассеять там, где ее никто не сможет собрать — над пустынными зонами провинции Архат. Зло безнаказанно, потому что это особая энергетика, не способная превращаться в энергии иного типа. Самые неизменные природные законы — законы сохранения — утверждали это однозначно.

У Антарма была женщина. Ее звали Орлан, и Антарм любил ее так, что в конце концов погубил, да он и сам понимал, что губит ее своей любовью, но ничего с собой поделать не мог, а Орлан, зная, что ее ожидает, ни разу не высказала ему никаких претензий, даже не думала об этом — он бы знал, если бы она хотя бы подсознательно решила покинуть его.

Антарм не стал бы любить Орлан или другую женщину, но профессия Следователя настоятельно требовала глубокого чувства, не относившегося к основной деятельности: это чувство, направленное на нейтральный объект, позволяло в профессиональном плане действовать сугубо рационально и даже более того — материально, без влияния духовного начала, мешавшего в поисках преступника больше, чем даже жалость к пострадавшему. В качестве отдушины Антарм сам выбрал плотскую возвышенную любовь — мог бы полюбить, скажем, поэзию или музыку, большинство его коллег, с которыми он время от времени мысленно общался, так и поступали, полагая, что женщинам приходится отдавать не только действительно не нужные в работе эмоции, но зачастую и абсолютно необходимую уверенность в собственной правоте. Антарм соглашался, но поступил по-своему, самому себе не признавшись, что на самом деле чувство к Орлан не было вызвано им самим. Просто так получилось.

Он увидел эту женщину на улице — она шла, думая о своем, закрытая мысленным щитом, — и сразу понял, что нет никого лучше.