Тривселенная

— О мире, в котором жил… — зачарованно произнес Ормузд, не отрывая от меня пристального взгляда.

— А я не хочу забывать, — продолжал я. — Я люблю… любил жизнь… Господи, как я любил! Я был там детективом.

— Кем?

— Расследовал преступления.

— Расследовал что?

— Ну… Разыскивал людей, которые нарушали закон. Например, убивали других людей. Лишали их жизни.

— Разве это нарушение закона? — удивился Ормузд. — Закон ухода — его сформулировал Парита, кстати, — гласит, что…

— То были иные нарушения и иные законы, — прервал я мальчишку. — Человек убивал другого человека и скрывался. А я его искал. Жил в большом городе — он называется Москва.

— Москва? — не удержался Ормузд. — Знаю Москву. Это отсюда в трех полетах мысли.

— Здесь есть Москва? — поразился я. — И что значит — три полета мысли? Не отвечай, — прервал я себя. — Я закончу рассказ, а потом ты скажешь, что об этом думаешь.

Ормузд кивнул и действительно ни разу меня не перебил. Он не понимал и пятой части того, что я рассказывал. Он не понимал слов («Что такое стереовизор? — бормотал он мысленно. — Что такое СПИД-б?»), он не понимал поступков («Что значит — убить?»), и многих мотивов он не понимал тоже («Что значит — подсидеть человека?»). Мне было все равно, я должен был, раз уж начал, выделить, выдавить из себя свою память, освободить место для чего-то, что мне было совершенно необходимо здесь.

Я перешел к моему последнему делу — расследованию убийства Генриха Подольского. Мои предыдущие воспоминания были вынужденно отрывочными — попробуйте вспомнить последовательно и без лакун собственную жизнь с младенчества и до смерти! — и лишь последний день я помнил с четкостью и последовательностью, больше характерной не для памяти, а для биографического фильма.

— Ты знаешь, — закончил я свой рассказ-мемуар, — я ведь был атеистом. В России это сейчас… ну, точнее — тогда… в общем, в России это не так модно, как было, скажем, в начале века. Но я действительно был атеистом, я не верил в Бога, и вдруг в один день все изменилось. Сначала — когда я понял, что Подольского не могло убить существо материальное, из плоти и крови. Потом — когда понял, что Подольского убил я сам. Я! Ты способен вообразить состояние человека, никогда не нарушавшего закон… И вдруг понимаешь, что ты — убийца. То ли сон, то ли явь, и понимаешь, что есть Бог, что это Его сила двигала твоей рукой и… И тогда я умер — наверное, умер, потому что увидел себя сверху, а потом был черный тоннель и белый свет в его конце, все, как описано в литературе, над которой я, бывало, иронизировал. И вот я сам, и мне почему-то не страшно. А потом — будто глаза открываешь после сна, полного кошмаров. Я думал, что пришел в себя, а оказалось… И первые мои слова были к Богу, я благодарил Его за то, что Он допустил меня в свой мир, я думал о том, что мое предназначение не завершилось, и в этот момент появился ты… Вот и все.

— Бог? — сказал Ормузд. — Кто это? Ты сказал, что перестал в него верить. А что — это было важно?

— Не понял, — пробормотал я. — Этот мир… Я ведь пришел сюда после смерти.

— Наверно, — согласился Ормузд. — Хотя это, видишь ли, вопрос терминологии. Смерть трактуется многими философами — среди них, кстати, и Минозис, чтоб ты знал, — как полное разрушение материально-духовной структуры. Я-то думаю, что смерть — более локальное понятие. Во всяком случае, мне — правда, мой опыт еще невелик — пока не удалось ощутить смерть и перевести ее в сознательный импульс, это еще впереди…

— Этот мир, — повторил я, — это — потусторонний мир, мир после смерти, мир, где живут души умерших.

— Тогда и тот мир, о котором ты странным образом помнишь, можно назвать потусторонним — он находится по ту сторону от этого, вот и все.

— Но это не равнозначно! — в отчаянии воскликнул я, понимая, что разговор наш начинает вязнуть во взаимном непонимании. — Там я родился, а сюда пришел уже после того, как закончил свой путь и умер…

— Родился — значит, возник? — поинтересовался Ормузд. — Все, что ты сказал, — неимоверно интересно, просто неимоверно. Но извини, половина того, что ты нагородил, — чушь. Ты не понимаешь основных законов природы.

— Если ты сейчас опять станешь сыпать именами, я выставлю тебя вон, — предупредил я.

— Не стану, — недовольно буркнул Ормузд и по пояс погрузился в пол, будто это были не доски, а вязкая болотная трясина. Я отступил на шаг, и взгляд мой был, должно быть, весьма красноречив, потому что Ормузд беспокойно огляделся, пытаясь понять причину моего недоумения, посмотрел мне в глаза и прочитал мысль так, будто она была высказана вслух. Мальчишка негромко рассмеялся и всплыл, доски пола будто выдавили его из себя, и мне стало жарко — то ли от нервного напряжения, то ли от пристального взгляда Ормузда.

— Ну и сумбур в твоей голове, — пробормотал мальчишка. — Здесь-то обычный закон тяготения. Там, где ты обитал… ну, в той Москве… ты сам сказал, что учился в школе. Должен был изучать хотя бы закон притяжения предметов и идей! Это же элементарно!

— Все тела притягиваются Землей, — сказал я, — но не проваливаются же сквозь твердый пол!