Тривселенная

Ормузд похлопал по доскам рукой.

— Твердый, да, — сказал он, — но мысль обладает массой и, следовательно, имеет такое же ускорение свободного падения, как…

— Извини, — прервал я Ормузда, злясь на себя. — Боюсь, мне никогда не понять… Я чужой здесь. Я чужой здесь. Я чужой…

Должно быть, у меня началась истерика. Я бросался на стены, и они, будто живые, шахарались от меня, я хотел вышвырнуть Ормузда вон, и он спрятался, хотя в комнате не было ни одного места, где мог бы схорониться даже мышонок. Я хотел разбить голову если не о стену, то о край стола, и действительно набил на темени основательную шишку, но потом ощутил, как воздух вокруг загустел, а материальные предметы, напротив, размягчились, и комната стала напоминать палату психушки с поролоновыми стенами, у меня мелькнула мысль о том, что, возможно, все так и есть — я сошел с ума, и этот проклятый эпизод с убийствами Подольского, и Мельникова, и Алены, и Раскиной, и Абрама, наконец, привиделись мне в горячечном бреду, а теперь я начинаю приходить в себя в палате для душевнобольных, вот почему мне так тяжко, а Ормузд, несносный мальчишка, — всего лишь моя овеществленная совесть и ничего более.

Неожиданный жар опалил мне лицо — это был внутренний жар, и сжечь он мог разве что клетки мозга. Я знал это, но все равно мне стало страшно, я заслонился от жара руками, и тогда возникла картина, которую я уже пытался вызвать в своем воображении, но — не получалось.

Я стоял у стола в своей московской квартире, а навстречу мне поднималась с дивана Алена, глаза жены излучали страх, это излучение коснулось меня и воспламенило, я стал пламенем, и мысли мои стали пламенем, и пламенем стали мои руки. Алена в ужасе отшатнулась, и я бросился вперед, чтобы поддержать ее, иначе она упала бы на пол.

— Нет! — крикнула Алена.

Я коснулся ее груди своей ладонью, и на розовой коже расползлось черное пятно, будто тушь, пролитая из флакона.

— Нет! — теперь звучал наш сдвоенный крик, но все уже было кончено, Алена лежала на полу мертвая, глаза ее не излучали ничего, и я успокоился. А успокоившись, остыл. Я стал холоден, как астероид в межпланетном пространстве, и от холода сжался в точку. А сжавшись, исчез.

Я исчез из самого себя — там — и возник здесь. Я сидел в позе индийского факира на черной шершавой поверхности и не сразу понял, что это сгоревшие доски пола.

Комнаты не было. Дома не было тоже. Пепелище. Зола, черная пыль, шлак, оплавленные и обгоревшие части посуды и мебели.

— Интересно, — сказал голос за моей спиной, — как ты будешь расплачиваться с городским головой?

Я обернулся — Ормузд стоял посреди того места, которое недавно было кухней, и держал в руке оплавленный предмет, бывший недавно чайником. На лице мальчишки осели черные сажевые пятна, и Ормузд выглядел неумытым трубочистом. Хламида его, впрочем, осталась такой, какой и была, — опрятной, тщательно уложенной и новой.

— Что? — сказал я, вложив в этот вопрос гораздо больше, чем мог бы выразить, даже произнеся речь.

— Если бы я не слышал твоего рассказа, — произнес Ормузд, отбросив сгоревший чайник, — то решил бы, что кто-то проводил ментализацию миров.

— Что? — повторил я с тупой настойчивостью.

— Что-что, — пробормотал Ормузд. — Ты слишком впечатлителен. Энергия воспоминаний… Ты ее не сдержал, да ты и не мог сдержать, как бы ты ее сдержал, если не знал даже, что она существует?

— Энергия воспоминаний? — повторил я.

— У тебя нет нужных инстинктов, — пояснил Ормузд, как ему казалось, вполне исчерпывающе. — Ты вспомнил, возник эмоциональный заряд, энергия воспоминаний — а у тебя ее накопилось не меньше миллиона энергентов, судя по произведенному эффекту… Эта энергия перешла, естественно, в материальное состояние и…

Он широким жестом обвел пепелище, на котором мы стояли.

— Теперь, — продолжал Ормузд, — городской голова потребует компенсации ущерба, а ты даже чашку восстановить не способен. Младенец.

Последнее слово он произнес с видимым презрением.

— Что я могу сделать? — пробормотал я.

— Иди за мной, — резко сказал Ормузд и, перешагнув через сгоревшую балку (Господи, — подумал я, — как мы оба не убились, когда обвалились перекрытия?), пошел прочь, поднимая башмаками черную смрадную пыль.

— Куда ты? — спросил я.

— Прочь из города, — бросил Ормузд через плечо. — Ученый прав, тебе нельзя здесь… И ждать утра нельзя. В дороге легче.

— Почему?

— Помолчи, Ариман, — сердито сказал мальчишка. — Не трать энергию мысли, лучше переведи ее в движение.

— Как? — не понял я.

Ормузд только застонал от моей непонятливости и ускорил шаг. Мы миновали несколько улиц. Люди, встречавшиеся нам, проходили мимо, будто ни меня, ни Ормузда не существовало в природе. То ли мальчишка обладал даром внушения, то ли каким-то непостижимым для меня образом сделал нас обоих невидимыми для постороннего взгляда.