Трижды приговоренный… Повесть о Георгии Димитрове

Георгий подсел к Ною и спросил, с какими еще статьями Ленина тот успел познакомиться. Разговор затянулся до поздней ночи. Георгий вызвался проводить Ноя, и они вдвоем зашагали по темным, затихшим улицам. А прощаясь, Георгий пригласил гостя в воскресенье за город, на Витошу, сейчас в неверном свете звезд призрачно стоявшую над городом. Условились встретиться ранним утром в воскресенье на конечной остановке трамвая.

На прощание Георгий сказал:

— Ты оставил мне частицу своей неспокойной души…

Люба не спала, когда Георгий постучал в окно своей комнаты, выходящей на улицу.

— Георгий!.. — тихо воскликнула Люба, открывая калитку и бросаясь к мужу. — Я думала, опять что-нибудь случилось.

Она замерла, прижавшись к его плечу.

— Люба, сегодня я нашел друга, — сказал Георгий, — он будет и твоим другом…

Он рассказал, кто такой Буачидзе и как много общего нашлось у них, «тесных», с грузином, российским социал-демократом и большевиком.

Накрывая стол для ужина, Люба стала в свою очередь рассказывать о посещении семей текстильщиц.

— Трудно, у многих мужья не вернулись с войны, но женщины настроены по-боевому, — оживленно говорила она. — Многие из них прежде удерживали мужей и сыновей от митингов и демонстрации, а теперь сами готовы протестовать против дороговизны и голода вместе с мужьями.

Она называла имена и фамилии тех, у кого побывала сегодня и кого знал Георгий. Он смотрел на нее, слушал ее возбужденный голос и радовался в душе: она не может жить без людей, среди которых всегда находилась, с которыми вместе боролась за их человеческие права и помогала им понять смысл политических событий. «Ну, а если Елена права? — спросил он себя, тревожно вглядываясь в дорогое усталое лицо с темными кругами у глаз. — Если все-таки Елена права?» Он не мог найти ответа на этот вопрос. Он понимал только, что Люба никогда не отступит, не сдастся в борьбе, как бы тяжела она ни была и какие бы удары ни пришлось ей принять. Нет, Люба не сдастся! Эта мысль не была ответом на вопрос, который он только что себе задавал, но она успокаивала.

Воскресным утром они отправились на Витошу. Ной уже ждал у остановки трамвая. Он строго и почтительно поклонился Любе, и они втроем стали неторопливо подниматься по каменистому, иссеченному тропинками склону.

Ноябрь стоял теплый, солнечный. С утра нагретые камни и пыль на горной тропе пахли солнцем, и ветер был напоен тонким и летучим ароматом горных лугов и лесов, какого не встретишь в долинах.

— Посмотрите! — воскликнул Георгий, останавливаясь и оглядывая раскинувшийся внизу город.

Вокруг грязновато-золотистых пятен осенних скверов и парков краснели черепичные крыши множества домов, слепившихся словно в огромные неправильной формы соты. Среди крыш высилась белокаменная скала храма Александра Невского с жарко горевшими золочеными куполами. Еще дальше, за городом, тонула в дымке широкая долина и где-то далеко-далеко терялась в блеске солнечных лучей.

Ной изучал панораму города, медленно переводя взгляд с одной ее части на другую, словно стараясь прочесть что-то или разгадать жизнь, таившуюся под черепичными крышами.

— И для тебя станет родным этот город, — сказал Георгий, заметив взгляд товарища.

Ной ничего не ответил, и они пошли дальше. Тропа все круче и круче взбегала по склону среди сосен и скал. Ной зашагал чуть быстрее, словно ему захотелось переупрямить крутизну тропинки. Потом еще быстрее. Георгий и Люба тоже невольно ускорили шаги.

— Подожди, Ной, — попросил Георгий, — мы не поспеваем за тобой.

Ной остановился и, повернувшись, заговорил:

— У меня такое чувство, будто я ходил по этой тропе не раз. Мне кажется, знаю каждый камень, каждый поворот… Как на Кавказе, в Белогорах…

Люба не ожидала этой вспышки от молчаливого, несколько чопорного человека, каким он показался ей у трамвайной остановки.

Георгий понял его.

— Что может быть дороже родины? — сказал он.

Люба опустила глаза. Слова Георгия заставили ее вспомнить свою Сербию, такие же тропинки в горах и леса на скалах. И кровь, льющуюся там. Георгий заметил ее смятение, предложил отдохнуть. Люба опустилась на теплые камни под ветвями сосен, пронизанных солнцем.

— Вам плохо? — спросил Ной, подходя к ней. — Это я виноват…

Она слабо улыбнулась.

— Нет, вы ни в чем не виноваты. Каждый из нас вспомнил о своей родине. Я родилась в Сербии…

Люба отвернулась, пытаясь скрыть волнение.

— Понимаю, как вам горько, — сказал Ной. — Но ваш народ, народ маленькой Сербии, ни в чем не виноват, войну начал не он. — Прежнее сосредоточенное и болезненное выражение появилось в чертах его лица. — Только что я смотрел на город и думал о том, какие разные люди веками жили в нем — жили тесно, бок о бок и все-таки одиноко, как в пустыне, не понимали друг друга. Наша с вами жизнь и жизнь наших товарищей по борьбе совсем иная. У каждого из нас троих своя родина, и все-таки мы живем одной жизнью, верны одной идее, разуму нашего века. Одинокий в мыслях не выживет в Сибири. Со мной никого не было. Ни одной родной души…