Трижды приговоренный… Повесть о Георгии Димитрове

— Я должен завтра выступать на митинге, — ответил он. — Я не могу просто так говорить перед людьми, которые придут меня слушать, мне надо подготовиться.

Мать слушала его, сжав тонкие губы, едва приметно по-старчески покачивая головой и не отрывая строгого взгляда от его лица.

— Ты пропадаешь весь день, — сказала мать, — а потом приходишь ночью и садишься за работу. Точно ты живешь у чужих. Я готовлю тебе еду, но она стынет и становится невкусной, потому что тебя нет с утра до ночи. Разве ты забыл, что у тебя свой дом, и своя семья, и что ты старший мужчина в семье?

— Нет, я ничего не забыл. Но у меня много других обязанностей.

— Я не хочу вмешиваться в твои дела, мне их трудно понять. — Мать тяжело вздохнула. — И не хочу спрашивать, что у тебя случилось с Любой. Может, надо было, чтобы она уехала. Я старая, и все равно ничего не пойму. Но у тебя есть младший брат и младшая сестра. Им тяжело сознавать, что ты мучаешься, не находишь себе места и целыми днями не появляешься дома. Ты должен подумать о них. Может быть, я виновата во всем, может быть, я вела себя не так, как надо, и готовила не такие кушанья, которые готовят другие. Скажи мне, что я должна теперь сделать, как себя вести.

— Мама, ты ни в чем не виновата, — сказал Георгий. — Я не могу объяснить, почему уехала Люба, но ты — повторяю — ни в чем не виновата.

Мать сидела, положив усталые руки в колени, склонив голову набок, и скорбно смотрела перед собой.

— Не мучай себя, — сказал ей Георгий.

— Когда ты был маленький, — тихо промолвила мать, продолжая смотреть куда-то в пространство, — я хотела, чтобы ты стал священником. Потом ты вырос, и тебя отлучили от церкви за насмешки над попами… Мое материнское сердце чувствует, что самый младший мой сын, твой брат Тодорчо, пойдет твоей дорогой. Сейчас его нет с нами, наша бедность заставила его бросить учение и уехать в далекое село работать. Но я знаю: когда он вернется в Софию, он опять станет вожаком молодежи из рабочих кварталов… И ты был таким же, я хорошо помню. Он во всем берет пример с тебя. А вот характером Тодорчо совсем другой. Боюсь, не выдержит он, слишком мягкое у него сердце и слабая душа… Георгий, можешь ли ты сказать ему, чтобы он выбрал для себя другую дорогу?

Слушая мать, Георгий нахмурился и опустил голову. Он встал, принялся ходить по комнате, сунув руки в карманы.

— Нет, мама, не могу я этого сделать, — сказал он, останавливаясь перед матерью.

— Ты не хочешь выполнить моей просьбы? — Мать подняла на него глаза, в которых стояли слезы.

— Мама, нельзя уговорить любить или ненавидеть. Само сердце подсказывает человеку, что он должен чувствовать и как поступать. Среди твоих детей есть разные люди. Мой брат Борис не похож на меня. Бесполезно его уговаривать, он останется таким, как есть…

— Ты несправедлив к Борису, — перебила его мать. — У Бориса есть недостатки, и я ему говорила, что он пропадет, если будет давать себе волю. Но он добрый, хороший человек. Только я одна знаю, как он меня любит.

— А как же можно не любить тебя? — мягко сказал Георгий. — Ты опора нашей семьи, опора всех нас… Но уговорить Бориса тебе не удастся — таков уж он на всю жизнь. Точно так же нельзя уговорить и Тодора оставить книги, рабочую молодежь. Сама жизнь развела их в разные стороны, хотя оба они из одной семьи.

Георгий опять опустился на скамеечку у ног матери. Она устало заговорила:

— Я боюсь, что Тодорчо уйдет от меня так же, как ушел и ты. Я скоро перестану понимать и его. Научи, что я должна делать, чтобы всегда оставаться вместе со своими детьми.

— Не знаю, мама. — Георгий свел над переносьем широкие брови. — Сердце тебе само подскажет… — Он помолчал и спросил: — Хочешь пойти завтра со мной на митинг, послушаешь, что там будут говорить?

— Нет. Не сердись на меня, Георгий, я все равно ничего не пойму. К тому же… я старая женщина, меня могут задавить в толпе.

— Ты встанешь около трибуны. Тебя будут оберегать.

Мать вновь возразила:

— Люди подумают, что старая женщина хочет что-то сказать. Но что я могу им сказать? Если я буду говорить о протестантском боге, в которого верю, рабочие меня осмеют и прогонят с трибуны. О чем же еще я могу сказать?

— Послушай то, что я буду говорить, и посмотри, как отнесутся к этому люди.

Мать подошла к Георгию, провела рукой по его плечу.

— Я знаю, — сказала она, — мне рассказывали, что тебя любят слушать. Ты говоришь, как апостол Павел… — Мать опустила глаза и, по-старушечьи покачивая головой, о чем-то задумалась. Георгию не хотелось прерывать ее дум, и он тоже молчал. Странным, как бы надтреснутым голосом она продолжала: — Каждый раз, когда ты идешь на митинг, я вспоминаю, что люди, которым апостол Павел говорил правду, побили его камнями…

Георгий встал и хотел привлечь мать, поцеловать ее в щеку, успокоить. Но она отстранилась, с болью в глазах вглядываясь в его усталое, потерявшее свежесть лицо.

— Со мной на митинге ничего не случится, — сказал он, — не надо волноваться понапрасну.