Трижды приговоренный… Повесть о Георгии Димитрове

В тот же день по требованию левых депутатов они были освобождены.

Вечером на митинге, уже в Софии, во дворе партийного дома, рядом с Георгием стояла Люба. Когда ей предоставили слово, она оглядела затихших людей, настороженно смотревших на нее, и громко, отчетливо выделяя рифмы, стала декламировать свои новые стихи. Ее слова падали в тишину и, как звенящие золотые монеты, ударялись о стены домов, окружавших тесный двор…

Среди притихшей толпы стояла высокая, светловолосая Елена и, то улыбаясь, то глотая слезы, позабыв о том, что вокруг нее сотни людей, слушала Любу. Елена хорошо знала, чего стоили эти стихи той, которую она так любила, перед которой преклонялась и которой, может быть, глубоко в душе завидовала. Она помнила слова Любы: «Стихи не просто пишут, стихами живут…»

XXIX

По заданию парламентской группы Георгий должен был выступить с запросом правительству о произволе военных в Пернике. Он вошел в ярко освещенный зал Народного собрания своей обычной стремительной походкой. Георгий был особенно красив в этот момент мужественной, непокорной красотой болгарина, не склоняющего головы ни перед горной природой, ни перед человеческой несправедливостью. Он немного осунулся и был бледнее обычного после тюрьмы и событий в Пернике. Но лицо его с шелковистой бородой и быстрым, полным жизни взглядом, обрамленное прядями откинутых назад волос, стало еще более одухотворенным.

Едва уловимое движение произошло в зале: взгляды депутатов устремились к Димитрову. А он, как обычно, высоко подняв голову, спускался по ступенькам зала, кланялся одним и окидывал твердым неуступчивым взглядом других.

И опять, в пятидесятый, в сотый раз, началось все то, что бывало здесь во время его выступлений: гул колокола разносился по залу, председатель хватался за голову, пытаясь то унять неистового оратора, то утихомирить вопли в зале. Правые депутаты выкрикивали угрозы со своих мест, тесняки аплодировали.

Когда Георгий заявил, что министр Ляпчев и правительство совершили подлость, приказав военному коменданту арестовать его и не пускать на шахту, министр внутренних дел Никола Мушанов утерял привычное хладнокровие и надменный вид.

— Почему же это подлость? — воскликнул он.

Кумир женщин, статный, в черном фраке и белых манжетах, надушенный дорогими духами, он не от-fgg рывал от Георгия возмущенного взгляда. Все обернулись к молодому и многообещающему политическому деятелю, успевшему быть министром в двух предыдущих правительствах.

— Потому, что есть конституция, — гневно бросил ему Димитров, — есть закон и порядок!..

Димитров хотел продолжать речь, но Мушанов остановил его, подняв холеную руку. Строго, менторским тоном он сказал:

— Прошу вас не бросаться словами. Если человек придерживается своих убеждений и они противоположны вашим, это еще не есть подлость.

— Это насилие, а не убеждение, — как бы мимоходом сказал ему Димитров и снова повернулся к залу. — Итак, господа народные представители, когда я в тот день ехал…

Мушанов, совсем уже теряя спокойствие, с угрозой в голосе слишком громко, чего он всегда избегал, чтобы не ронять своего достоинства, крикнул:

— В другой раз вас выгонят из Народного собрания за это слово.

Это уже было слишком, и Димитров снова прервал свою речь.

— Потому что вы действуете из-за угла. — Он устремил на Мушанова упрямый взгляд и, отчеканивая слова, решив разделаться с министром по-своему, произнес: — Ляпчев не сообщил лично мне, как депутату, а сделал это за моей спиной — в этом подлость. — Димитров приостановился, как бы говоря паузой: «Ну что же, я еще раз повторил, почему ты меня не выгонишь?..» — Поступок подлый, — напирая на слово «подлый», продолжал Димитров, — потому что лично мне, как депутату, ничего не сообщено…

Из зала послышался истерический вопль:

— Ляпчев виноват, что выпустил его из тюрьмы! Димитров повернулся на крик й, сдерживая себя, пытаясь быть спокойным, насколько можно быть спокойным в разгоряченном и разгневанном состоянии, сказал:

— Я амнистирован Народным собранием.

Димитров никому не собирался уступать в этой словесной битве, как и во время уличных стычек с полицией.

Председательствующий доктор Момчилов, седоватый, грузный человек, нажал на кнопку огромного серебряного звонка. Гулкие звуки колокола вновь — в который уже раз! — разнеслись по залу.

— Господин Димитров, прошу вас…

— Господа народные представители! — продолжал Димитров. — Когда я услышал выстрел и скандал на станции, я был вынужден сойти с поезда. Конфликт был улажен, и инцидент не вызвал никаких осложнений.

Димитров продолжал рассказывать о том, как в Перник для его ареста прибыла половина софийского гарнизона во главе с полковником. Зал притих, рассказ увлек своей живостью даже правых депутатов: никто другой, кроме неистового Димитрова, не мог вызвать среди военных такого переполоха. Что верно, то верно! И они, посмеиваясь в усы и бороды, поглядывали на военного министра во фраке.