Трижды приговоренный… Повесть о Георгии Димитрове

На другой день рано утром Георгий услышал отдаленные выстрелы. Из тюремного окна была видна часть склона Витоши. Дымки от разрывов снарядов показывали линию фронта наступавших на Софию солдат восставшей армии. Они все ниже спускались с гор, линия фронта оказалась в каких-нибудь четырех километрах от окраинных кварталов Софии. В камерах поднялся шум, заключенные били табуретками и столами в двери.

Днем мимо тюрьмы прошли немецкие войска: пехота и артиллерия. Бой кипел всю следующую ночь. К утру стрельба прекратилась. Георгий узнал — восставшие разгромлены.

Однажды Георгий проснулся среди ночи. Белые стены камеры тускло светились в темноте. Еще только просыпаясь, он уже отчетливо сознавал, что его сдавливает тяжесть одиночества.

Много дней и ночей Георгий держался в тюрьме раздумьями о русской революции, о судьбе партии, разговорами со Стамболийским, внутренними спорами с ним. Потом налетели, как буря, трагические события восстания. И вот теперь, когда они схлынули… Тревога о Любе, никогда не покидавшая его душу, овладела им с новой силой. В самом деле, где Люба, что с ней? Почему от нее нет никаких известий? Когда он увидит ее? Мысль об этом, пришедшая к нему во сне, и заставила его проснуться.

Георгий задыхался. Волна ярости захлестнула его сознание. Хаос чувств, ломавших волю, разум, охватил душу. Он мчался в ревущую, полную мрака бездну. Собрав все силы, дрожа от напряжения, цеплялся за что-то, карабкался и снова, сорвавшись, летел в пустоту. Он грозил кому-то, проклинал кого-то. Все рушилось и падало вокруг него.

Очнувшись, он был потрясен своей неподвижностью. Покой и тишина показались ему кощунством над той катастрофой чувств, которую он только что пережил.

Георгий сидел на топчане, опустив голову в ладони. По лбу его сбегала холодная струйка, слепившая глаза. Он вытер рукой мокрое от холодного пота лицо и, поднявшись, подошел к окну. Небо у самых крыш потускнело и потеряло ночную таинственность.

Власть над собой снова возвращалась к нему. «Люба, милая моя Люба, — думал он, сжимая оконную решетку и ощущая силу своих рук. — Как я мог?.. Наше взаимное доверие — броневой щит нашей любви. А я…» Выдрав из принесенной с собой тайком тетради помятый листок, он начал писать письмо Любе: «Я пережил страшную ночь. Поверь, она никогда больше не повторится…»

После только что пережитого Георгий уже не испытывал гнетущей тяжести одиночества. Его мысли вновь вернулись к спорам со Стамболийским, к подавленному восстанию солдат, к русской революции. Однако напряжение последних месяцев не прошло для него бесследно.

Вскоре он почувствовал сильное физическое недомогание и потребовал через тюремного надзирателя вызвать к нему врача, лечившего его семью. Два дня ждал ответа. На третий, едва окончился завтрак, дверь открылась, и в камеру вошла Елена — такая, какой он всегда привык ее видеть — радостная, оживленная, с влажными от скрытого волнения глазами.

XXVII

Пока Елена выслушивала и выстукивала его, ему удалось сунуть в карман ее халатика письмо к Любе и записку к товарищам.

— Как Люба? — прошептал Георгий.

— Ей трудно, — так же тихо, почти одними губами, ответила Елена. — Но она держит себя в руках.

Убедившись, что они могут разговаривать, не привлекая внимания тюремщиков, Георгий спросил:

— Что со Стамболийским? Что с восстанием?

Елена стала рассказывать то, что знала.

Сразу после освобождения Стамболийского вызвали во дворец. Фердинанд сказал ему, что в отступающей с Южного фронта болгарской армии воцарилось безвластие. Солдаты не подчиняются офицерам. Штаб армии бездействует. И предложил Стамболийскому направиться в составе делегации к солдатам, чтобы предотвратить анархию в стране. Стамболийский потребовал освободить из тюрьмы своего друга Райко Даскалова. Вместе они выехали в Кюстендил, а затем в Радомир. Там Стамболийский, отбросив свои полномочия, объявил Болгарию республикой, а Да-скалов встал во главе тридцатитысячной армии. Солдаты двинулись к Софии, но слишком медленно. Немцы успели подтянуть свои отборные части. Фердинанд и министр-председатель Радославов бежали в Германию. После разгрома восстания Стамболийский скрылся в подполье…

— А что же наша партия? — с горечью спросил Елену Георгий.

— Перед отъездом Стамболийский был у Благоева, — прошептала Елена. — Дед отказался сотрудничать, сказал, что пока хочет сохранить самостоятельность действий.

Они замолчали. Георгий вдруг попытался приподняться, но Елена осторожно взяла его за плечи.

— Знаешь, Елена, — признался ей Георгий, — я был бы с восставшими солдатами. Да, да!.. Я пришел к твердому убеждению, что рабочий класс должен повести за собой земледельцев. Ты понимаешь?.. Нам необходимо единение с Земледельческим союзом на открытой политической платформе.