Трижды приговоренный… Повесть о Георгии Димитрове

На мгновение Елене показалось, что Георгий обращается к ней не только как к почтальону, курьеру, который должен запомнить то, что ему говорят, — что он видит в ней товарища, хочет услышать ее мнение, ощутить ее поддержку. Тотчас она оборвала сама себя: «Твое дело слушать и запоминать. Что ты можешь значить для него? Георгий разговаривает не с тобой, а с теми, кому надо все это передать…»

— Хорошо, — сказала она монотонно, словно отвечая заученный урок, — все передам.

— Поздно! — негромко сказал Георгий. — Я просто хотел поделиться с тобой. У нас есть старший брат — Россия, будем учиться у него. Надеюсь, скоро меня выпустят, и я сам выскажу нашим товарищам свои мысли, когда они окончательно созреют.

Георгий со дня на день ждал, что его освободят. Но прошло почти полтора месяца, наступила зима, а он все еще сидел в тюрьме.

В начале декабря его известили о том, что он попадает в число помилованных. Свобода? Вспышка радости сменилась гневом: помилование — это милость. Скудные сведения, которые доходили к нему в тюрьму, дали ему понять, что страна охвачена движением за всеобщую амнистию политических заключенных и жертв военно-судебного произвола. На митингах рабочие требовали и его освобождения. От этой общей борьбы нельзя уйти. Покорно принять помилование — значит уйти. Следует требовать свободу, но свободу не только себе одному. Свободу всем невинно осужденным. Требовать! Он написал протест министру правосудия, он требовал всеобщей политической и военной амнистии.

Через несколько дней ему объявили, что он свободен.

На улицах было холодно. С моста через железную дорогу Георгий увидел черепичные крыши домиков городской окраины и дворики, сверху похожие на соты неправильной формы. С детства он привык и к этим ребристым крышам с прозеленью лишайников, и к тесным дворикам, к веревкам с бельем, печуркам, сложенным у домов, и виноградным лозам, обнимавшим каменные заборы или деревянные решетки во двориках. Таким был и дом, в котором он вырос, — лишь чуть побольше, потому что строился для многолюдной семьи. Он невольно остановился на мосту, прислонил узел с вещами к перилам и подставил холодному ветру свое лицо с треплющейся бородой и слезящимися от ветра и от охвативших его чувств глазами. Скоро ему сорок, половина жизни позади, а всякий раз, когда он возвращается к себе домой после долгой отлучки и видит черепичные крыши домиков трудового люда, чувство радости и надежды, смешанное со щемящей грустью об ушедших днях, охватывает его. Он вновь почувствовал, как дорога ему свобода.

Георгий широко расправил грудь, вобрал в себя, сколько мог, холодного, бодрящего воздуха и зашагал дальше.

Калитку открыла мать. Она без слов обняла его и долго не могла оторваться. Кроме нее, никого в доме не было. Отойдя наконец от сына, она закрыла калитку на задвижку и еще приперла ее воткнутым в землю ломом.

— Когда тебя не было, — проговорила она при этом, — я иной раз и задвижку не закрывала. Кого мне было бояться?

Георгий, улыбаясь, смотрел на ее работу.

— Этим ты не спасешь меня, мама, если опять придет беда.

— Георгий, — она отняла свои худые, тонкие руки от ржавого побуревшего лома и выпрямилась, — если придут плохие люди, я буду долго возиться с этим ломом. Ты можешь за это время влезть на чердак.

Георгий совсем развеселился.

— Ты, кажется, стала настоящим конспиратором.

Мать ласково смотрела на смеющегося сына.

— Мне самой хочется смеяться, когда я вижу, как смеешься ты. Я не умею говорить так, как говоришь ты на митингах, и не знаю того, что знаешь ты. Я сердцем чувствую, что правда на твоей стороне и на стороне твоих товарищей. Недавно без тебя шахтеры Перника принесли мне угля и ничего не взяли с меня даже в этот голодный год. Так могут поступать только люди, у которых чистая душа. А теперь, сынок, не обижайся на меня за то, что я вмешиваюсь в твои дела: мне кажется, что ты должен съездить к горнякам Перника. Я подумала, что, если бы жила среди них и даже не была твоей матерью, я бы ждала тебя и хотела бы услышать, как в древние времена хотели услышать апостолов.

Мать угадала то, что делалось в его душе и по-своему сказала ему о том, что думал и он сам. Она лишь внешне облекала свои мысли в библейские образы, с которыми сроднилась издавна. Но в душе ее зрел какой-то, наверно, не совсем еще ясный для нее самой перелом, волновавший и радовавший Георгия.

Вечером, успокоившись после первых минут встречи с Георгием, сидя подле него на кушетке, Люба сказала:

— Мне всегда казалось, что ты скоро вернешься. Если бы я поверила, что не увижу тебя три года, я не перенесла бы пытки.

Георгий сказал, опуская глаза и разглаживая морщинки на ее тонкой руке:

— Я вспоминаю, как ты мне писала когда-то, что благодаришь моих врагов за то, что мой арест помог тебе заглянуть в сердца рабочих и понять их чувства ко мне. — Он поднял глаза и, взяв в ладони ее нежные щеки, спросил: — Ты помнишь?

Лицо ее оживилось.