Тризна

В общем, если о себе много не воображать, концы с концами сводить было можно. Но вдруг крошка-сын ко мне пришел с вопросом: а чем здесь лучше, чем в Кременчуге? Вот лично тебе чем лучше? Я отвечаю как положено: «Здесь я свободен!»– «Прикован к корыту и свободен?» – «Хорошо, здесь я наконец-то такой же, как все». – «А что, это такая большая радость – быть таким, как все? Да и не такие мы, как все, а похуже. И твой хозяин это понимает. Только в отличие от нас не притворяется, не изображает равенство и братство. А дома мы были лучше других. Мы были интеллигенцией, скорбели по убитым и замученным».

Он так и сказал: скорбели. «Но здесь скорбью занимается государство…» – «Правильно, минута скорби, а потом снова дела и развлечения. Но когда погибает человек, которого любишь, это же другое, минутой не отделаешься. Здесь Мандельштама вообще никто не знает, мне кажется, мы его предали. Нет, я уже понял: люди хотят радоваться, это нормально. Убитых хоронят, а на могилах вырастает трава. Народ – это трава. Но мы-то, интеллигенция, должны быть памятью. Должны быть болью».

Надо было слышать, каким голосом, с каким лицом он это говорил – щеки белые, ввалившиеся, черная борода просвечивает… И тут мое терпение лопнуло: он ведь не только свою, он и нашу жизнь превратил в пытку! В России, почти закричал я, за этот век истребили столько людей, что их никому не оплакать, ты можешь только еще и нас к ним стащить, тебе нужно пойти к психиатру, попринимать какие-то таблетки!

«От чего таблетки? От совести? От сострадания? Разве ты меня этому учил? А как же миссия интеллигенции?» Он был прав. Но кто мог подумать, что он примет настолько всерьез мою напыщенную болтовню!

Правда, я не сразу решился назвать свои уроки совести лицемерной болтовней, я еще стаскал Илюху к психиатру, и тот прописал ему какие-то таблетки от интеллигентности. А Илья взял и принял их все разом.

Больница, куда нас привезли, была огромная и сверкающая, как океанский пароход. Илюшку укатили на реанимацию, Фатьку куда-то увели под руки с сердечным приступом, а меня ничего не брало, я так всю ночь и прошагал по приемному холлу. За Фатьку я не беспокоился, меня уверили, что ее просто нужно до утра понаблюдать. Врачи были очень милые, все говорили по-русски. И это была родная речь. Но я все равно чувствовал себя бесконечно одиноким.