Тризна

Торжественная скорбь объединяет на общее дело, а смерть или мучения любимого человека отсекают от мира. До меня наконец-то дошло, что мы с Фатимой собственными языками убивали нашего сына. Мы торжественно скорбели, мы мстили и самоутверждались, а он страдал невыносимо. Мы воображали, что воспитываем в нем верность идеалам, но идеалы-то – это образ будущего, а не месть прошлому!

И раз уж пошла такая пьянка, признаюсь в последней правде, я только в ту ночь решился открыть на нее глаза. Я бы никогда в этом не признался, но я рассказываю не о себе, а о художественном образе. Это не я, это он такая лицемерная сволочь. Когда я узнавал про какие-то новые жертвы российской власти, я испытывал не боль, не жалость к ним, а торжество: ага, теперь не отвертитесь! Только не подумайте, пожалуйста, что я говорю о себе, это не я. Это все он, художественный образ. Ему и еще более страшные вещи приходили в голову. А что, если я и мне подобные руководствовались такой логикой: вы нас оттесняете от государственных дел, так мы за это сделаемся вашей совестью. Но чужой совестью быть нельзя, можно быть только злопыхателем и завистником, совесть должна напоминать нам не о чужих, а о наших грехах. А о них я думал меньше всего.

И сколькие из нас, профессиональных плакальщиков, любить умеют только мертвых, а к живым относятся с раздражением и брезгливостью. Хотя и мертвые были точно такими же.

Что же вы молчите, продолжения не будет. Исповедь сыноубийцы закончена.

Но все продолжали молчать, упорно глядя в черный стол, а Олег старался даже и не коситься в Борину сторону, чтобы не осквернить его трагический образ плебейскими седеющими усиками.

– Так чем же все-таки кончилось? – наконец решилась спросить Галка, и в ней вновь проступила потрясенная хорошенькая болонка.

– Пока дома отлеживается. Стараемся одного его не оставлять. А дальше иншаллах, как говорит Фатима, – она теперь увлекается исламом. Илью уже иногда называет Ильясом.

– Мальчишки, – в чуточку раскосеньких Галкиных глазках стояли слезы, – скажите: на свете есть счастливые люди?!.

– Есть такие люди! – дерзко откликнулся Боярский: он всегда очень умело изображал ленинский теногок. – Вегнее, я таким был, пока не добился успеха в Амегике.

Его ерничество покоробило Олега, но, вместе с тем, если отнестись к Бориному рассказу с подобающим тактом, промолчать пришлось бы до самого расставания.

А погода за окном продолжала бесноваться, в стекла билась подводная нечистая сила. Пока еще тщетно.

Мои родители принадлежали к идеальному, то есть наиболее удобному типу русских евреев: они видели решение еврейского вопроса в том, чтобы евреи сделались русскими, только лучше. Это «лучше» они, правда, понимали очень скромно: быть лучшим учителем математики в средней школе, как отец, быть лучшим рентгенологом в районе, как мать… А метить выше ни к чему, там начинаются интриги и зависть. Вот моральный рост ни у кого не вызывает зависти – ему и нужно предаваться без ограничений.