«Трое на качелях» и другие пьесы

Альдо. Тебе не за что извиняться. Ты права. Я… прицепился к словам и истолковал их так, как было удобно мне. Такое часто случается во время споров… особенно, когда споришь с самим собой. Моя сестра… та, что иногда навещала меня… она, на самом деле, мне не сестра… Хотя, в какой-то степени, ее можно называть родственницей. Признаюсь, мне было даже приятно, когда она приходила… я был совсем один на этом свете… несчастный горемыка, одинокое человеческое существо… Зато когда она приходила, я мог переложить вину за все это на нее. «Если я такой, какой есть, это потому что ты такая! Ты в этом виновата! Понимаешь, ты! И зачем ты приходишь ко мне? Сиди у себя дома! Мне ничего не надо! Единственное, что мне хочется, чтобы тебя вообще не было!» Но все это ерунда: никакой ее вины в том, что случилось со мной, не было. Я это я знаю наверняка. Знаешь, кто она была? Дочь рабочего, коммуниста, погибшего во время демонстрации. Он вышел на площадь со своими товарищами. Для этого у них было тысячи причин. Их решимость наводила страх на тех, у кого нечистая совесть. И они отдали полиции приказ стрелять. Погибло одиннадцать человек, и среди них отец этой женщины, которая тогда была еще девчонкой. Вероятно, и у других погибших остались дети, но речь не о них, а о ней. Все потому, что моему отцу, секретарю компартии и его новой жене, она тоже занимала высокий пост в партии, пришла в голову мысль сделать красивый жест. Они взяли эту девочку, которую преждже ни разу не видели, и удочерили! Здорово, правда? Твой отец мог бы поступить так? Коммунист он или не коммунист, во внимание не берем. А мой смог! Он подумал: у них с этой женщиной уже не тот возраст, чтобы заводить своих детей, а ребенка в доме иметь хочется, сделаю-ка я символический жест, все попадет в газеты, и, глядишь, моя репутацию в глазах партии поправится! Она серьезно пошатнулась после этой историей, когда он бросил в Москве жену с полоумным сыном. И не просто жену – боевую подругу по многим баталиям. Пришлось оправдываться перед партией. А партия оправдание принять приняла, но не простила! А тут мой отец, лидер партии удочеряет ребенка скромного рабочего, павшего от пули церберов плутократическо-фашистской власти. Должен ведь он иметь полноценную семью! И вот однажды я беру в руки газету… я это хорошо помню, потому что это была последняя газета в жизни, которую я брал в руки… и вижу фото счастливой семейки! Мой отец, его новая жена и девочка. Примерно такого же возраста, как я тогда в Москве. Кстати, моих фотографий с отцом и матерью у меня нет и никогда не было. Мы не снимались вместе ни в Москве, ни в каком другом месте. Я помню, что тогда пролил кофе, так меня трясло. Это был единственный раз в моей жизни, когда я назвал своего отца засранцем. Я смотрел на его сияющую физиономию на газетной фотографии, на его новую жену с ребенком на руках и кричал: «Нет, черт тебя подери! Я молча переносил твои постоянные длительные отлучки и короткие наезды! Я прощал тебе и страх за твою жизнь в Испании и в сталинской России, и необходимость все время скрываться, и фальшивые фамилии, и даже то, что ты бросил мою мать, а вместе с ней меня! Но сейчас, когда у тебя есть все то, что ты хотел, ты дома, в Риме, твое имя на слуху, тебя знают в лицо, миллионы людей смотрят на тебя, как на бога, ты лучший в том и лучший в этом, и твои противники до дрожи боятся тебя, а когда они пытаются уничтожить тебя, а ты не умираешь, ты становишься еще страшнее для них, настолько, что они от страха дерьмом исходят… но если тебе и этого мало, и ты привел в дом сироту, то ли, чтобы компенсировать потерю сына, то ли, чтоб, и правда, заиметь полноценную семью, и ты сделал это, то ты засранец, вот ты кто, и твой красивый гребаный жест – полное дерьмо!»

Розмэри безучастно смотрит прямо перед собой.

Альдо достает из кармана пузырек, высыпает из него несколько таблеток в ладонь, берет стакан воды, стоящий на столике перед Розмэри, некоторое время смотрит на таблетки, затем решительно бросает их в мусорную корзину, за ними пузырек. Успокаивается, пьет воду. Другим тоном: