Трое суток норд-оста

- Наверное, для того, чтобы из окна ронять.

Соловьев испуганно посмотрел на друга.

- Это не она, - горячо сказал он. - Это у нее такой брат, большой, а глупый.

- Да ты не волнуйся...

- Чего мне волноваться?!

- Вот и я говорю: зачем одному человеку много книг? Все равно он их но прочитает. А прочитает, так забудет... Впрочем, погоди-ка. Каждому в отдельности много не нужно, а вот всем вместе, пожалуй, требуется именно много. Именно во множестве - мудрость человечества. Один человек слаб, он склонен обо всех судить по себе. Если я не прочту, то и другие не осилят, то, стало быть, зачем они? Верно я говорю?..

Соловьев молчал, понимая, что друга уже понесло и что теперь он будет говорить, пока не выговорится.

- Ты никогда не задумывался, почему в мрачные времена отдавались приказы жечь книги? Потому что у кого-то, обремененного властью, возникал этот же самый вопрос: "Зачем столько книг, если я не могу их прочесть?" А подразумевалось: "Если я не могу, то как смеют другие!.."

- Что ты хочешь этим сказать? - растерянно перебил его Соловьев, занятый своими мыслями и мало что понявший из рассуждений друга.

- ...Нет, пусть будет больше книг, как можно больше! Информационный взрыв - это миф, признак паники властолюбивого индивидуума перед морем знаний. А ведь знаний и должно быть море. Только переплетаясь в новых и новых интерпретациях, они способны порождать открытия...

Он вдруг остановился, ухватил Соловьева за рукав и, побледнев от волнения, произнес громко и высокопарно:

- Мысль человеческая, что красная девица, заточена в темницу страниц. Освободить ее может только человек, открывший книгу, только другая мысль. Как в сказке о заколдованной царевне, которую можно разбудить лишь поцелуем...

Мимо проходили люди, снисходительно оглядывались, как на пьяных. Солнце жарило по-летнему, солнце кидало на асфальт ослепляюще белые пятна, по которым томно ползали тени от ветвей. Соловьев глядел на эти тени и все вспоминал невысокую девушку, ее растерянные глаза, ее руки, гибкие и испуганные...

III

Ночью разгулялся веселый ветер "моряк", принес дождь. Гошка проснулся на рассвете с непонятным беспокойством в душе, встал, поеживаясь от холода, босиком прошлепал к окну, заглянул за штору. Крыша соседнего дома казалась черной от дождя и слабо поблескивала. Ветер играл с одиноким голым тополем, стоявшим посередине двора. В просвете между домами беспокойно шевелились огни порта, и в такт покачиваниям стучали капли по жестяному карнизу. Время от времени ветер стряхивал этот стук и, словно бы скрутив дождь в тугие жгуты, хлестал ими по стеклам, как мокрыми простынями. Это напоминало удары волн о крутые скулы сухогруза.

Гошка вышел на кухню, откуда бухта была виднее, сел на подоконник, закурил. Спать не хотелось, и он все сидел, опираясь босой пяткой о батарею, смотрел на дальние огни и вспоминал море.

Что это такое - море?! Читал когда-то фантастическую книжку про живой океан на неведомой планете, который умел овеществлять самые потаенные мечты космонавтов и тем самым словно бы выворачивал наизнанку людские души. Похоже, что автор не знал нашего обычного моря, иначе зачем бы ему переносить место действия на далекую планету? Наш земной океан это тоже умеет, вьет из матросских душ веревки, какие хочет. Сколько Братик знал их, которым тошно и скучно на берегу! Хотя в море - какое там веселье сплошное вкалывание... А может, автор потому и придумал свой фантастический океан, что узнал море, поплавав матросом или еще кем? Живой, влекущий и увлекающий океан? Такого на берегу не придумаешь.

Он закрыл глаза и представил себя у руля, как, бывало, когда-то. Рядом подремывает "чиф" на своей "собачьей" вахте, курит папиросу за папиросой. На окнах рубки - серые полосы от соленых брызг, стекающих со стекол. Одно стекло поднято, и под ним на палубе - мокрое пятно. В этом проеме видны ярко-желтые в косом солнце стрелы кранов, за ними - зеленые якорные лебедки на баке и белые, как весенний снег, живые, трепещущие пеной всплески волн. А за ними - синь. До чего же синей вспоминается морская даль! С берега Гошке такой синевы не приходилось видеть.

"Может, в каботаж пойти? - подумал он. И усмехнулся горько. - И в каботаж не возьмут, раз уж даже к порту не подпускают..."

Девятым валом нахлынула тоска. Он торопливо оделся и, тихонько притворив дверь, чтобы не разбудить сестру, вышел на улицу. Выложенный разноцветной плиткой, тротуар был скользким от дождя. Гошка сошел на асфальт дороги и пошагал вниз, к набережной, широко и решительно, как ходил, бывало, когда спешил на судно, и как совсем отвык ходить в компании своих береговых приятелей.